Варшавка

Он еще ждал, еще надеялся, что будут сказаны и им и ею какие-то особенные, неповторимые слова, но сам таких не находил. Она еще раз сказала: «Иди», круто повернулась и пошла к слившемуся со снегом, слабо поблескивающему белью. Костя смотрел ей вслед и то злился неизвестно на что, то бешено жалел и ее и себя. Потом тоже круто повернулся и торопливо пошел назад, шепча:

Ну, вот и все… Все…

Но он врал себе, он надеялся, что это расставание — не последнее, что еще будут встречи, потому что вот сейчас только он понял, как же ему трудно отрываться от нее.

Ребята из избы-палаты были еще на обеде, водка с закуской оказались нетронутыми, и он добавил к ним записку, потом забежал в штаб медсанбата, прихватил документы и пошел в полк, на передовую.

Шел он легко, быстро, стараясь вспомнить, что его заинтересовало при расставании с Марией, но он не мог сделать этого, потому что думал о ней. Тогда он заставил себя думать о деле, о передовой, и в конце концов это ему удалось.

Глава седьмая

Отделение было на огневых, землянка выстужена, и Костя, влетев в нее, как домой после разлуки, расстроенно присел на нары, прикрытые лапником н плащ-палатками. После теплой, вымытой санитарками и натопленной дневальным избы, после кино, танцев и Марин остуженная землянка, отсутствие ребят ударили больно, наотмашь. А тут, как назло, где-то совсем рядом грохнула серия снарядов, с накатов запылила пересохшая глина. За накатами протопали сапоги.

"На кой черт я спешил? — горестно подумал Костя. — Даже не пообедал…" Ему отчаянно захотелось есть, но идти па кухню — бесполезно: обед-ужин еще не готов.

Костя вздохнул и заметил — дров у печи нет. А сырыми — пока растопишь…

"Ведь говорил чертям, чтобы загодя дрова готовили, — рассердился Костя, заглянул в котелки и выругался: они стояли немытыми, а в общем котелке не было не то что чая, а даже воды. — Разболтались, совсем разболтались…" Тупая усталость и обида на ребят захватывали все сильней, не хотелось уже не только двигаться, а даже думать. Он лег на нары, потом вскочил и вслух сказал:

— Ну, чего распустился? Пуховиков ждал? Оркестром тебя не встретили? Давай шуруй, действуй, доброволец-комсомолец.

Он скинул шинель, разыскал в головах свой ватник и начал шуровать: перетряс постели, подмел, сменил газету на столике и, прихватив общий котелок, помчался на кухню. Воды в водовозке не оказалось, он наколол льда и, оглядываясь, набрал у бурчащей кухни охапку уже колотых дневальными дров. Пока растапливал остывшую дымящую печь, ругался, потом опять побежал к кухне, натаскал пиленых чурок и стал колоть их перед землянкой. Рассчитав, сколько времени потребуется, чтобы растопился лед, а вода согрелась, выложил за печкой поленницу свежеколотых дров — пусть сушатся, вымыл котелки. И все быстро, стремительно, но зло, как будто погоняя себя, как будто мстя кому-то, а скорее всего самому себе.

В землянке потеплело, запахло лесом, и Костя постепенно отошел, стал ждать ребят.

Они пришли поздно — долго топтались у входа, отряхивая снег и складывая чучела.

Ввалились мрачными, неразговорчивыми. Жилин встречал их как многодетная домашняя хозяйка — сидя в уголке, положив руки на колени, — прямой, строгий и тревожный. Было либо в нем, либо в ребятах нечто такое, что не позволило им здороваться с Костей ни за руку, как обычно, ни официально: "Здравия желаю, товарищ сержант". Что-то легло между ними, разлучило, и Жилин, присматриваясь к ним, молча гадал, что именно.

Они ставили оружие в пирамиду, снимали подсумки, маскхалаты и каски, растирали негнувшимися пальцами стянутые морозом, обветренные лица, потом молча расселись перед сержантом на скамеечке у стола и на нарах, ожидая разговора. Но Костя молчал.

Снайперы курили, дым тянулся полосами, огибал широкие плечи ефрейтора Жалсанова и стремительно падал вниз, к печной топке. За накатами простучали шаги, донесся звон пустых котелков.

— Кто дневальный? — спросил Жилин у Жалсанова.

Малков и Засядько со взаимным упреком посмотрели друг на друга и промолчали.