Варшавка

— Выбросить трупы! Своих — в тыл. Приготовиться к отражению контратаки противника.

Приказ оказался неточным и половинчатым. Ведь атаковали немцы, а наш батальон контратаковал. Но так уж сложилось, что немцы чаще всего словно бы контратаковали.

Этим поддерживался боевой наступательный дух. А половинчатым этот приказ оказался потому, что Кривоножко хотел отдать приказ отойти в укрытия, но не решился сделать этого. Он только рассредоточил людей, надеясь и на их выучку, и на боевой инстинкт, — кого как бы подвел к укрытиям, а кого-то увел в тыл — они выносили трупы.

И уж только потом, узнав о смерти комбата, он, ужаснувшись и впервые на войне выругавшись, снял каску, опять выругался, но уже мягче, покаянней — он все-таки привязался к Лысову — и вздохнул: что ж… придется командовать.

И он командовал. Как ни просил командир восьмой роты вернуть взвод, он оставил его восстанавливать траншеи и дзоты седьмой роты, и Чудинов с признательным удивлением поглядывал на Кривоножко — ничего, комиссар, разумно. Разумно…

И уж только тогда, когда позвонили из полка и потребовали от него расследования обстоятельств смерти комбата, он словно вспомнил, кто он такой, и внутренне отстранился от управления батальонам — все равно ж пришлют другого комбата.

Политработников на строевую работу посылают редко… Хотя в приказе Верховного говорилось и о таком варианте… Но ведь то приказ, а то традиции…

Глава восьмая

Лысова похоронили там же, где и всех, — на опушке леса, на высотке, с которой открывались далекие и тихие тыловые дали. Когда капитана хотели переодеть в шинель, Жилин сказал:

— Он не любил шинели. Говорил, в ногах путается…

— И капитана похоронили в стеганке.

Ночью восстанавливали траншеи, землянки, дзоты. И немцы тоже работали — собирали трупы; выползали на ничейку с длинной веревкой, на конце которой была привязана отточенная «кошка» — якорь. «Кошку» швыряли к трупу, подцепляли его и тащили к себе.

Просто и удобно. Потом трупы закладывали в плотные бумажные мешки и на машине отправляли на кладбище. Могилы рыл небольшой экскаватор, три мешка клали один на другой и ставили над ними один березовый крест. Быстро и организованно.

Еще не остывшие от ярости контратаки, наши бойцы сдували пулеметами сборщиков с их «кошками».

В этот час прибыл новый комбат — не слишком молодой, красивый, со шрамикомподковкой над переносицей. Из штаба полка его привел Жилин.

Новый комбат старший лейтенант Басин пожал руку адъютанту старшему, писарю, телефонисту, но на Жилина рукопожатия не хватило — ни в ту минуту, когда он встречал комбата, ни сейчас. Комбат выслушал адъютанта старшего и решил:

— Немцам не мешать. Пусть таскают мертвяков — меньше вони будет. — Подумал, добавил:

— Проволочные заграждения самим не восстанавливать, саперы попарятся. — Помолчал, спросил:

— Где комбатовский автомат?

Жилин молча выскочил из штаба и побежал в комбатовскую землянку. Торопливо засветил гильзу с фитилем. Землянка отдавала нежилью — на столе курганчики осыпи с накатов, топчан комбата не убран, и над ним одиноко висит полевая сумка. Костя ощутил такую боль, такое одиночество, что со свистом вобрал в себя воздух и покривился. Быстро убрал сумку в лысовский чемодан, сунул туда же его старые уставы и наставления, перестелил топчан и только после этого захватил автомат и каску. Лысов, как всегда, пошел в бой без каски не любил он ее, говорил, сползает часто. И Костя понял, что вражеские автоматчики подстрелили его неспроста — все были в касках или пилотках, а капитан в старой, еще довоенной фуражке, которую Костя сохранил на Соловьевской переправе. Она тогда свалилась с Лысова, и ее подобрал прибившийся к остаткам их роты ефрейтор Жалсанов. который тащил свою снайперку, немецкий и наш автоматы. Он прибился к Косте потому, что увидел его снайперку с зачехленным оптическим прицелом.

Потом уже они соорудили носилки и пронесли Лысова до какого-то медсанбата, а может, госпиталя. Лысова там перевязали, а остатки роты, вместе с прибившимися, дня три отсыпались в ближнем лесу. Потом их всех направили на переформировку. Вскоре там появился и Лысов…

Все вспоминалось разом, но путано, с перескоками. Впрочем, он весь этот день жил как бы с перескоками, то клял себя, то сжимался от боли, то становился нахальным: «А-а, переживем!» Но понимал: чего-то он не переживет. В чем-то и он стал другим, и все вокруг тоже сменилось.

Новый комбат, старший лейтенант Басин, молча принял оружие и каску, вышел из штаба.

Шел он быстро, решительно, правильно поворачивая, в путанице старых и новых ходов сообщения и отсечных позиций. Косте Жилину это понравилось — у человека есть военное чутье. Ориентируется…

Старшего лейтенанта Чудинова они нашли в дзоте. Привалившись к стене, ротный дремал. Когда хлопнула дверь, он вскочил и сразу же ухватился за пистолет; — Басина он не знал. Но потом увидел Жилина и засмеялся:

— Думал, диверсант. — и представился, небрежно коснувшись пилотки: и он не любил каски, а фуражки не имел.