Варшавская Сирена

Прошла первая, самая трудная зима, потом снова зацвели примулы и надо было убегать от жаждущих весны мальчишек. Но только в жаркое лето увидела Анна-Мария всю красоту этого кусочка земли. Золотились высокие дроки, цвели фруктовые деревья. Но даже работа на ферме, ибо время каникул было временем нескончаемых дел и постоянных понуканий Ианна, не могла полностью лишить ее радости и упоения оттого, что она погружалась в голубизну неба и зелень трав и что нигде нет более красивых каштанов и золотистых лип, чем здесь, у океана, на армориканском побережье!

Потом вернулось осеннее ненастье, на ногах открылись раны, и каждое пробуждение было ожиданием пытки от сабо и страхом перед неизбежной дорогой. Святая Анна не хотела быть менее суровой к своим верным дочерям, чем Ианн…

Помощь пришла неожиданно, и от того, от кого она ее не ждала: от Софи. Как-то раз Анна-Мария стояла на крутой лестнице, ведущей на третий этаж, и ждала, когда ее лицо и руки перестанут быть синими и она не будет — как говорил Франсуа — «вносить холод и ветер» в комнаты. Девочка стояла, сняв сабо, с мокрым платком в руке — почти «раздетая». И вдруг почувствовала себя очень несчастной, больной и замерзшей. Анна-Мария прислонилась лбом к стене и громко зарыдала, впервые за два года хождений между Герандом и фермой. Неожиданно она услышала шаги, присела, но было уже поздно: Софи остановилась рядом и притянула ее к себе. Анна-Мария сжалась, ожидая удара, но костлявые пальцы разжались, и над своей головой она услышала шепот:

— Бедная малышка.

Анна-Мария была так удивлена, что не сразу подняла глаза.

— Идем, — сказала Софи. — Согреешься внизу, на складе.

Она пригласила ее не в свою квартиру, а в магазин, но и это было чем-то невероятным. Они вместе вошли за прилавок, и Софи подтолкнула Анну-Марию к отцу.

— Она окоченела от холода, — сказала Софи коротко. — И плачет. Спроси, что с ней.

И тут же исчезла, а Франсуа ле Бон смотрел на дочку так же подозрительно, как она на Софи. Словно раздумывая, откуда, черт возьми, взялись размазанные слезы на этом озябшем лице.

— Неужто ты так замерзла? — спросил он наконец.

Тогда Анна-Мария в первый и последний раз сказала ему правду. Что она еле жива от холода и что ноги у нее в гнойных ранах. Отец велел сбросить сабо, снять мокрые носки и долго смотрел на то, что было когда-то нежными ножками его ребенка. Потом проворчал:

— Ты хоть бы зимой могла жить здесь. — Но тут же добавил: — Нет, нет! Этого она не перенесла бы, уж это точно!

Девочка удивилась:

— Кто? Мама?

— Ох, нет! — возразил он, неожиданно рассердившись. — О нашей квартире наверху и речи быть не может, я было подумал… Но это совершенно невозможно. Совершенно…

Он стоял у окна и смотрел во двор. И был похож на нахохлившуюся птицу. Потом повернулся и коснулся ее ноги.

— Я знаю, как это болит, — пробурчал он. — Когда я был маленьким, у меня ноги были не намного лучше твоих. Такая уж судьба всех ле Бон из долины, с фермы. И все же не стоит плакать, это можно вылечить. Ты вечером мочишь ноги в моче? В собственной?

— Да, — призналась она в своем позоре.

— Нечего тут стыдиться, — сказал Франсуа со злостью, — это самое лучшее лекарство. Но можно сделать, чтоб они меньше болели и не обмораживались, если… Впрочем, что я тебе буду объяснять? Я это придумал сам, когда мне было десять лет. А сейчас оденься и иди к маме. И ни слова обо всем этом, доняла? А послезавтра приходи сюда во время большой перемены. Я вылечу твои гнилые ноги…

Он повернулся и пошел в магазин, но на пороге остановился и добавил:

— Хоть немного. Немного.

В магазин она смогла забежать только через несколько дней. Франсуа куда-то вышел, не было его и дома, и снова ее удивила Софи. Она вошла и положила перед Анной-Марией на стол деревянную коробочку с какой-то желтой мазью и хитроумно сшитые защитные клеенчатые напятники и чехлы для пальцев.

— Помажь раны и надень носки на это, — приказала она.

Анна-Мария, удивившись, поблагодарила Софи, которая ведь не могла знать, что такое зимой сабо для деревенских детей, так как родилась и воспитывалась в городе, но та отвергла ее благодарность, как отвергала и ее саму:

— Это изобретение твоего отца. Я только сшила чехлы.

Софи ушла, и тогда впервые в жизни Анна-Мария подумала, что мешает ей. Но чем, чем? Она была еще мала и полностью поглощена своими детскими страданиями, чтобы догадаться. Только в последний год своего изгнания девочка поняла, почему отец сказал, что не может разрешить ей хотя бы зимой пожить на втором этаже, ибо «этого она не перенесла бы». Как-то раз, выйдя от матери, Анна-Мария увидела, как Франсуа и Софи шли в ее комнаты. Он что-то со смехом говорил, а она молчала и только жадно смотрела на него такими голодными глазами, что Анна-Мария остановилась на лестнице и удивленно всматривалась в это новое для нее, изменившееся и почти прекрасное лицо. Они вошли, и еще в дверях отец крепко ее обнял.