Варшавская Сирена

На Мокотовской, в полуподвальном помещении какой-то мастерской, молодой парнишка исступленно крутит педали велосипеда, установленного посреди комнаты. Шестерни велосипеда соединены с динамо-машиной, дающей слабый ток. Благодаря «велогонщику» слабо светится небольшая лампочка и, что еще важнее, действуют радиопередатчик и полевой телефон. Анна забежала туда на минутку и остановилась как вкопанная. Вокруг «велосипедиста» лежали в странных позах — как их свалила усталость — несколько подростков. В этом движении в никуда, в духоте подвала, в приникших к земле телах было что-то жуткое, потустороннее.

— Алло! Алло! — кричала в микрофон девушка в наушниках. — Говорит «Дуб»! Да, да, слышу! Прием, прием!

В эту минуту парнишка на велосипеде покачнулся и упал с седла.

— Связь! Связь прервалась! — крикнула телефонистка.

— Я больше не могу, — бормотал парнишка. — Засыпаю. «Клинга»! Сил нету! «Худой», эй, «Худой»! Теперь ты. Проснись! Слышишь! Вставай!

«Худой», не проработав педалями и минуты, тяжело свалился на землю и мгновенно заснул.

— Сменяйтесь почаще, — умоляла девушка. — Нельзя прерывать связь. «Клинга»! Твоя очередь. Мне тоже жарко и душно. Крути! Алло! Алло! Я — «Дуб». Нет, сегодня сброса не будет… Ведь передавали «С дымом пожаров…». Конец приема… Алло! Алло! Баррикада на Крулевской? Нужна помощь? Майор знает, что вы отрезаны. Сколько вас осталось? Шестая часть? Ясно. Надо продержаться. До утра. Хотя бы до рассвета. От вас зависит, выйдут ли все из Центра. Да, только от вас. Алло! Алло! Связь! Опять прервалась! «Клинга»! Разбуди там кого-нибудь. Мне нужно, чтоб работала связь!

— Я должен поспать. Понимаешь? Я падаю. Мне нужно поспать хоть час, хоть полчаса…

— Нет! Будь готов!

Этот привычный призыв поднял паренька на ноги. Вспыхнула лампочка, и вновь раздался голос, повторявший одно и то же:

— Алло! Алло! Я — «Дуб». Слышу вас, слышу… Поднимают листовки? Хотят завтра в двенадцать выйти с белыми платками? Алло! Кто? Женщины, старики… Алло! Минутку.

В дверях появился командир «удальцов», сейчас — защитник баррикады на Мокотовской. Молоденькая телефонистка доложила прерывающимся голосом:

— Жители не хотят умирать. Подбирают немецкие листовки-пропуска. Хотят уйти…

— Из мышиных нор? — крикнул поручик «Волк». — Ну и прекрасно. Перестанут наконец перебегать из одних подвалов в другие. Пусть уходят! Пусть дадут нам жить!

«Хочешь жить — уходи из города. Останешься — будешь жить. Как все это непонятно и смешно, смешно, смешно». Давясь от нервной икоты, зажимая рот ладонью, Анна выбежала на обстреливаемую, красную от пожаров улицу. Чтобы жить, наконец-то жить!

На следующий день в двенадцать часов внезапная тишина парализовала лихорадящий город. Выполнив обещание прекратить огонь, немецкое командование попыталось сломить слабых и раненых. Но на указанные немцами пункты вышли с узелками, рюкзаками и белыми тряпками в руках только женщины с детьми, старики и калеки. Полутрупы. Истощенные, растерянные люди с застывшей гримасой страха на лицах. И ни одной молодой девушки, ни одного подростка. Никого из «бандитов», из тех, кто вывешивал бело-красные флаги, все еще развевающиеся над скелетом «небоскреба», кто в боевом строю прорывался через Саский парк, полный отборных солдат фюрера. А раз так — довольно, пора с этим кончать! После оговоренного часа участить налеты, смести огненной лавиной тех, что еще держатся на Кручей, Мазовецкой, Черняковской, на Мокотове и Жолибоже! Все очаги восстания должны быть уничтожены до конца сентября, пока на правом берегу Вислы не появятся советские танки. А гул орудий на востоке уже слышен солдатам вермахта, наблюдающим из Праги за дымным облаком над Варшавой. Быстро, быстрее, еще быстрее! Покончить с этими проклятыми бандитами в чужих пятнистых масккуртках и касках.

Но покончить с ними было не так-то просто. Как раз в это время на складах пивоваренного завода Хабербуша на Крохмальной улице повстанцы обнаружили несколько сот тонн зерна — пшеницы и овса. И по ночам туда потянулись с мешками вереницы окрестных жителей и повстанцев. Пошли в ход все кофемолки, ступки, немногочисленные ручные мельницы. Надежда поесть наконец горячей размазни выманила из подвалов даже самых боязливых. Темнота сентябрьских ночей служила прикрытием согнувшимся под тяжестью мешков людям. Они шли узкими проходами и траншеями, протискивались в дыры, пробитые в стенах, падали, снова закидывали мешки на плечи и брели обратно на Кручую, на Мокотовскую. Тот, у кого было зерно, мог обменять его на что-то другое. В подворотнях и подвалах стрекотали кофемолки и шла торговля, как совсем еще недавно на толкучке. Однако никто не брал денег, даже золото потеряло цену. Спросом пользовались жиры, пусть прогорклые, остатки смальца, сала, соль, теплые одеяла, чистые рубашки. За пшеницу можно было купить какие-то крохи — чтобы обмануть голод, одежонку — чтобы согреться в холодные уже ночи, сжечь вшивое тряпье.