Варшавская Сирена

И вообще все в Польше было странно. Она не видела никаких медведей на улицах, не знали там и ветров — несмотря на морозы, — сгибающих деревья, и ни у кого не было гноящихся, отмороженных ног. Эльжбета все шире и шире открывала глаза, слушая все эти вопросы, и наконец заявила, что, вероятно, школы для «белых» девочек ничего не стоят, раз там не изучают географию и историю других стран.

— А ты? — отразила удар задетая за живое Анна-Мария. — Разве ты не задавала мне глупых вопросов? Не хотела узнать, сплю ли я в шкафу?

— И узнала, что спишь. Такие уж у вас деревянные резные ложа. И что всю зиму носишь сабо. Однако…

Девочки замолчали, потеряв охоту спорить дальше. Невозможно было скрыть, что теперь им труднее договориться, чем на пляже в Пулигане, где все вместе учились у океана, познавали тайну его отливов, приливов и силу каждой девятой волны. Теперь же они воспринимали многие вещи иначе и спорили чаще, чем раньше.

Эльжбета ходила в гимназию, которая помещалась в современном здании на одной из соседних улиц, но разве говорила бы она с таким блеском в глазах о приближении учебного года, если бы ей пришлось под дождем и порывами ветра тащиться вдоль соляных озер, вытаскивая окоченевшими руками сабо из грязи тропинок и песка дюн, а потом с трудом взбираться навстречу ветру вверх, до рвов и стен Геранда? Приходилось ли ей когда-нибудь сушить теплом своего тела мокрые или обледеневшие на морозе юбки? Мерзла ли она в монастырских кельях, таких же древних, как крепостные стены, опоясывающие город?

Как-то раз, чтобы прервать спор, Эльжбета показала фотографию, присланную с дачи, где все еще находилась ее мать с больным Адамом. Вилла была большая, двухэтажная, похожая на дома в Ла-Боле, в «лесу любви». На террасе лежал обложенный подушками почти взрослый худой мальчик, а над ним наклонилась прекрасная дама, похожая на тех женщин, которых ее бабка презрительно называла «парижанками». Она была похожа на Эльжбету и поверх головы сына смотрела прямо перед собой, будто ее очень интересовало, что скажет она, Анна-Мария, увидев их впервые на фоне дачи?

Упрямая и всегда говорящая правду малышка ле Бон, как называла ее в письмах эта красивая госпожа, сказала только одно:

— Твоя мать тоже «красная»? Она умеет говорить по-французски?

— Побойся бога, Аннет!

— Почему ты на меня кричишь?

— Похоже, ты делаешь вид, что не понимаешь. Конечно, она знает французский, но она совсем не «красная». Ей даже трудно было бы понять, о чем ты говоришь. У нас в доме не говорят о них… Ну, о коммунистах.

— Ты имеешь в виду республиканцев?

— Нет. Впрочем, я не знаю, не знаю. Спроси у мадемуазель ле Галль.

Но Кристин слышала о польских коммунистах столько же, сколько о языках, которыми владел император Наполеон. Она посоветовала племяннице, чтобы та не так часто говорила о том, чего не понимает, и не задавала столько сложных вопросов. Особенно сейчас, когда в город на несколько дней приедет мадам Корвин, чтобы отправить детей в школу.

— Так я познакомлюсь с ней? И с ее сыном?

Но пани Корвин приехала одна, объяснив домашним, что, хотя опасность миновала, Адам еще очень слаб и после скарлатины, которая гораздо опаснее для подростков, чем для малышей, побудет еще какое-то время в Константине.

— Что такое Константин? — спросила подругу Анна-Мария.

— Ведь ты же видела на фотографии. Дачная местность, где находится наша вилла. Вначале мы просто строили дачу. Но сейчас в ней постоянно живет прабабка.

— Значит, она старше моей бабки? Совсем древняя старушка?

Эльжбета засмеялась, неожиданно подняв руки вверх.

— Ох! Если бы буня это слышала! Она моложе твоего деда с бабкой и даже моей мамы! Я скажу, как ты: святая Анна Орейская! Она моложе всех нас. И только она могла бы тебе сказать, кто «красный», а кто «белый». Она необыкновенная и все знает. И не состарится никогда.