Варшавская Сирена

— Видишь ли, важнее всего, что после того, как я тебя поцеловал, прошла целая вечность. Но ты угадала, — признался он через минуту. — Я правильно сделал, что приехал посоветоваться с буней, стоит ли во время этого семейного съезда объявлять о моей помолвке. И надо ли о ней вообще объявлять. Только… я получил ответ прежде, чем успел с ней поговорить. Не смотри на меня с таким отчаянием. Собственно говоря, ответ дала ты. Сначала в аллее мальв, а потом на террасе. Ведь ты не безумная, а счастливая, правда?

— Да! О да.

— Меня не интересуют ни совершенно непонятный испуг дяди Стефана, ни слезы прабабки. Хотя я многое бы дал, чтобы узнать, почему она плачет. Именно сейчас, когда сама признала, что мы оба — безумные. И оба очень счастливые.

К удивлению Анны-Марии, они ужинали одни: трое молодых людей и выступающая в роли хозяйки дома Крулёва, которая заявила, что маршальша будет ужинать наверху с паном Стефаном, просила им не мешать и не входить в комнату даже по важному делу. Крулёва поджала и без того узкие губы, не скрывая своего беспокойства.

— Впервые за многие годы она не захотела видеть даже меня. Когда я постучалась в дверь, чтобы узнать, можно ли пану Адаму перед отъездом домой на Хожую поговорить с ней, она крикнула, что нет.

— Вы сказали, что мне надо зайти всего на несколько минут? — расспрашивал ее Адам.

— Сказала, — вздохнула Крулёва, — и тогда…

— Что тогда? — не выдержала долгой паузы Данута.

— Она швырнула в дверь что-то тяжелое, похоже трость пана Стефана. А такого… такого никогда еще не бывало.

Они пили чай в полном молчании и разошлись каждый к себе, однако Анна-Мария снова оказалась в сильных руках Адама на скамейке под черемухой.

— Дело гораздо хуже, чем я думал, — через какое-то время признался Адам. — Что-то произошло с дядей, он может перетянуть ее на свою сторону. Против меня и тебя.

— Ты догадываешься, почему?

— Нет, но завтра, обязательно завтра после обеда, мне нужно появиться дома, иначе — не зная, что я вернулся, — родители поднимут на ноги весь мой институт. Этого нельзя допустить. Видишь окно в правом углу второго этажа? Это комната прабабки. Если бы дядя знал, что мы снова здесь, его трость непременно вылетела бы оттуда и попала бы в кого-нибудь из нас. Только я еще не знаю в кого. Может, ты напомнила ему кого-то из барышень, что отвергли его? А возможно, ты ему показалась некрасивой, что…

— Mon Dieu! Разве я некрасивая?

— Ты? Он просто слепой, близорукий, хотя я всегда считал, что он может отличить уродство от красоты.

— И что же нам теперь делать?

— Не знаю.

— Адам!

— Попробуем разыграть эту партию иначе. Прабабка ложится спать очень поздно, может, она все же захочет меня выслушать? И понять?

Адам обнял ее напоследок, и они направились к дому, который уже спал. Только одно окно, наверху, горело, и ветви деревьев казались окрашенными в золотистый цвет.

— Жди меня здесь завтра утром, перед завтраком, — попросил он. — Возможно, я уже буду знать, что мне сказать дома.

Она от удивления даже остановилась, стараясь в темноте разглядеть его лицо.

— Я знаю, что у нас в Арморике взрослые дети полностью зависят от своих родителей. А здесь? Ведь ты же не сын бретонского фермера.

Он возмутился.

— Нет, не сын. Однако я запутался в сетях, которые набросила на нас всех прабабка, и выпутываюсь из этого с большим трудом.

— Почему?

— Не понимаешь? Мы все любим буню, правда каждый по-своему, и никто не хочет ее сердить или огорчать. Возвращайся к себе наверх. Пожалуйста, помоги мне. Ну, иди, иди.

Она повернулась, оставив его у крыльца, и пошла обратно в глубь темного сада. И мысленно повторяла свои собственные слова, которые она говорила молодому ле Дюк, чтобы избавиться от него: «Ну, иди же. Прошу тебя, Паскаль».

Адам не стал удерживать ее, не побежал за ней, как когда-то Паскаль. Анна-Мария почувствовала, что в ней растет возмущение, боль, гнев, идя вдоль тропинки, она бездумно ломала хрупкие стебли тюльпанов. У нее в руках была уже целая охапка, и свежесть этих цветов напоминала ей свежесть губ, которые сказали ей: «Пожалуйста, помоги мне. Ну, иди, иди».

Охапка тюльпанов, которую она швырнула что было силы, описала дугу и рассыпалась, налетев на ствол какого-то дерева, смутно видневшегося в темноте. Она стояла в аллее среди тюльпанового моря, которое в этот день подняло ее на вершину волны, а вечером швырнуло вниз, на самое дно.

Святая Анна Орейская! Неужели для того и позвала ее сюда из далекой Бретани эта старая женщина, чтобы причинить боль и снова победить, как много лет назад, в день их первой встречи?