Варшавская Сирена

Она повернулась и пошла. В этот момент ей не хотелось ни его любви, ни нежности, ни страсти. Ей лишь нужна была уверенность в том, что она кому-то необходима — как воздух, как хлеб. Что она не останется навсегда одиноким каштаном, который заливают волны и рвет соленый морской ветер.

Но Анна не успела сделать и нескольких шагов, как он забежал вперед, преградил ей дорогу и поднял высоко вверх, как в тот памятный вечер в «Мальве». Она вскрикнула, и Адам отпустил ее, но только для того, чтобы тут же прижать к себе еще крепче, повторяя между поцелуями:

— Мы — безумные! Оба! Оба! Оба!

Весь следующий год она изучала Польшу, как когда-то на улице Ламандэ — польский язык. На берегах Вислы все было не таким, как в стране ее детства. Другие люди, другие города — красочные, словно наперекор своей бесцветности, где жизнь бьет ключом, с домами, которые не охраняли чрезмерно любопытные консьержки. Во дворы-колодцы мог зайти любой: нищие, люди в черных халатах, скупающие старье, и смешно одетые акробаты, хорошо ловящие мячи и бросаемые из окон монеты, завернутые в клочки газет. Играли уличные оркестры, хриплыми голосами кричали торговцы, вопили попугаи, верные спутники дворовых шарманок.

Деревни тянулись тесно застроенными домами вдоль дорог и шоссе, совсем не похожие на бретонские фермы, каждая из которых за каменной оградой была одинокой крепостью в безлюдной местности. Ей здесь не хватало кудрявых виноградников, и только вереск одинаково пылал фиолетовым цветом в Бретани и на полесских урочищах, на полянах в пуще. Ночной тишины не нарушало пение цикад, зато в траве сверкали светлячки, а зеленые лягушки, вместо того чтобы попасть на сковородки, хозяйничали в прудах и квакали так громко, что их голоса весной заглушали пение птиц.

Как когда-то в Батиньоле, она проводила все свободное время за книгами. Анна вчитывалась в трудные, полные подводных рифов поэтические строки, они то неслись, словно быстрые ручьи, то укачивали, как разгулявшиеся волны. Девушка мысленно повторяла известное стихотворение Кайсевича:

Из книг хочу брать пищу и питье, в книги одеваться,
спать в книгах и грезить книгами… —

и она захлебывалась этим питьем часто горьким, но освежающим, как пенящийся сидр.

В течение всего года она «спала в книгах» на Познаньской, «одевалась в них» на курсах библиотекарей и в конце концов записалась на романское отделение. Анна на новой почве чувствовала себя довольно плохо, гораздо хуже, чем когда-то в лицее в Батиньоле, и ни с кем в университете не дружила, кроме девушки, хорошее отношение которой оказалось не совсем бескорыстным, поскольку Мария знала язык слабо и — как когда-то Ян с улицы Ламандэ — пыталась говорить с Анной только по-французски. В Варшаве не было Кристин, поэтому свободное от занятий время Анна посвящала углублению знаний французского языка, и неожиданно то, что было ее стихией, воздухом, которым она дышала с детства, начало напоминать вино, которое пьют небольшими глотками, стало интеллектуальной потребностью: не забыть, не позволить отобрать у себя то, что она приобрела в Париже в «школе Дьявола», — знание французской литературы. Здесь, на романистике это сделало Анну-Марию ле Бон одной из лучших студенток, а как библиотекарь, занимающийся отделом иностранных книг, она стала незаменимым человеком. Она решила стать настолько независимой, чтобы о ней не говорили как о какой-то далекой кузине, которая всем обязана клану Корвинов. Правда, среди француженок она знала много женщин, занимающихся только домом и полностью зависимых, но здесь все было иначе. Почему — она не знала.

— Значит, тебя возмущает, что у нас женщины принимают участие в общественной жизни, что они эмансипированы больше, чем на Западе? Даже в Париже? — спрашивал Адам.

— Если у вас все лучше, перемены свершаются быстрее, то почему же вы не стали первой державой в Европе? Почему я недавно слышала, с каким презрением о вас говорил старый парижский буржуа: «Ah, ces Slaves»?

Адам не бросил зажигалку, которую он держал в руке, как это делала в гневе прабабка, а ответил чуть более резко, чем обычно:

— А что, черт возьми, иностранцы знают о нас? Отличают ли они вообще одних славян от других? Французы даже не интересуются географией, им хватает собственной страны, собственной провинции или в Париже собственного округа. Смотри, Аннет! Если ты хочешь войти в нашу семью и остаться в Польше навсегда, ты не должна относиться критически ко всему, что тебе у нас кажется иным, чуждым. Белые белки или серны не живут в стаде, альбиносов ожидает изоляция, одиночество. А я бы хотел, чтобы ты — оставаясь собой, правнучкой мамаши ле Бон, — была здесь счастлива. И чтобы тебя признали и Корвины, и Лясковецкие — одной из нас, со всеми чудачествами и нелепыми поступками, такими беспокойными, капризными и упрямыми, какими действительно бываем мы, поляки. Ведь это имел в виду тот тупой мещанин из Батиньоля, говоря «эти славяне».