Варшавская Сирена

Возвратившись с Вандой в госпиталь, Павел Толимир заявил, что адвокат Корвин знает больше, чем хочет и может сказать. Одно было несомненно: не только охрипший голос президента доходил до самых дальних уголков города. Стажинский сам выезжал на позиции на Волю, Охоту и Прагу, контролировал пустеющие уже продовольственные склады, посещал убежища, заполненные беженцами. Вместе с директором Лорентцем принимал участие в спасении того, что уцелело на пострадавшем от пожара и залитом водой втором этаже Королевского замка. Никто из сотрудников президента города не покидал ратуши, все работали там и по ночам. Период затишья вовсе не был связан с переговорами между командованием осажденного города и немцами. Воздушные налеты и артиллерийская канонада были прекращены для того, чтобы дать возможность выехать из столицы персоналу всех дипломатических представительств. Стажинский же намеревался и далее оставаться на своем посту.

— Я сам слышал. Он утверждал, что Варшава будет защищаться до конца, до последнего снаряда.

— Отец показал мне, — добавила Ванда, — стол президента в его кабинете. Сейчас его перенесли в самый дальний конец ратуши. А стол весь завален лекарствами, микстурой от кашля, от простуды. Даже когда обстреливали оперный театр и ратушу и на площади рвались снаряды, люди несли лекарства из своих домашних аптечек. И сегодня какая-то старушка спрашивала у всех, как ей попасть к президенту города. Она слышала по радио его голос и приготовила настой из трав от кашля. «Все несут, — объясняла она, — ну и я тоже. Может, хоть на время поможет? Долго ни он, ни эта площадь, ни все мы не выдержим. Но пока пусть поправляется. И пусть говорит. Пусть говорит».

После короткого затишья начался сущий ад. Все утонуло в непрекращающемся свисте пикирующих самолетов, грохоте рвущихся бомб, гуле летящих со всех сторон снарядов. Весь город горел и был окутан дымом. В госпиталь привозили уже не только раненых солдат и офицеров, но и женщин, и детей, засыпанных в убежищах, контуженных. Их спешно оперировали, и снова полы покрылись кровавой жижей, которую никто не смывал — все были заняты переноской раненых в операционные и перевязочные.

Анну с Новицкой послали в коридор за очередным раненым. На носилках лежал без сознания подпоручик, артиллерист, мужчина огромного роста. Его привезли прямо с поля боя, на нем еще была каска, офицерская сумка через плечо. Окровавленная нога обмотана какими-то тряпками. Анна побежала доложить о нем хирургу, и через минуту его внесли в операционную. Генерал Городинский последними словами обругал тех, кто позволил раненому с грязной повязкой на раздробленной ноге оставаться на поле боя, но, узнав, что офицера привез сам командир дивизиона, смягчился.

В этот момент поручик открыл глаза и вдруг начал громким голосом выкрикивать команды. Генерал оторвался от раны и только теперь посмотрел офицеру в лицо.

— Да ведь это, кажется, Лех Дунин, — пробормотал он. — Архитектор. Сестра! Быстро укол морфия, а то я оглохну от его команд. Попробую залатать ему бедро и голень. Может, обойдется без ампутации…

Анна вышла из операционной с носилками, а Новицкая осталась, и с этого дня артиллерист находился под ее постоянной опекой. После операции его лихорадило, но через два дня он уже спрашивал у всех проходивших мимо медсестер:

— Почему у вас так воняет гнилым мясом?

Запах исходил от него самого — несмотря на усилия врачей, нога была в ужасном состоянии. Соседи отодвинули свои койки как могли дальше. Лишь Новицкая ухаживала за поручиком без отвращения, так же, как за недавно лежавшим на той же постели обгоревшим летчиком.

Последний день сражений Анна запомнила навсегда. Это было воскресенье. Сквозь грохот рвущихся бомб и непрестанный гул канонады еще был слышен голос, охрипший голос, который говорил:

— Я хотел, чтобы Варшава стала великой. Верил, что так будет… И ее уже можно назвать великой. Сейчас, обращаясь к вам, я вижу ее во всем величии и славе, окутанную клубами дыма, озаренную пламенем пожаров, несокрушимую, сражающуюся… И не через пятьдесят лет, и не через сто, а сегодня Варшава, защищающая честь Польши, достигла вершины своего величия и славы.

У раненых и медсестер, собравшихся в палате шестого корпуса, где уцелел репродуктор, остекленевшие, отсутствующие глаза были устремлены куда-то в неведомое. Кто-то тихо и коротко всплакнул, но никто не произнес ни слова, не посетовал, что величие это оплачено пролитой ими кровью. И никто не знал, что скоро в этом безумном городе, столь упорно защищающем свою свободу, умолкнет и этот знакомый ободряющий голос.