Варшавская Сирена

Все же дед Ианн настоял на своем. Она оставалась на ферме до конца сентября, помогая сначала на сборе слив, груш и яблок, а затем при заготовке сидра, будто оплачивала долг своим близким за то, что в прошлом году бездельничала в Пулигане — «лето красное пропела попрыгунья-стрекоза…». Стрекоза беззаботно порхала со скалы на скалу, из рыбачьего дома на пляж, с дюн на сохнущие голубые сети, оттуда на портовую набережную, радовалась пурпуру парусов и ярким краскам тентов над прилавками, заваленными рыбой, и долеталась до сурового наказания. И у Анны-Марии ни минуты не было для отдыха, для купания в океане, она только и занималась тем, что помогала, помогала, помогала… Полуживая от усталости, девочка влезала внутрь шкафа и сразу же крепко засыпала, без сновидений и грез. Как порядочная бретонская крестьянка. Естественно, «белая».

Она переехала в Геранд, когда наступили октябрьские утренние заморозки и ветер начал перебрасывать через скалы не только пену, но и гирлянды рыжих водорослей. Поскучав несколько дней, Анна-Мария приняла участие в скромной свадьбе Франсуа и Софи вместе с горсткой их знакомых. Дед с бабкой на торжество не прибыли, и родственников представляла Катрин ле Рез с мужем, но в первый же базарный день бабка велела забрать Анну-Марию на несколько часов в Вириак под предлогом примерки новой, длинной юбки и выспросила все: как проходила свадьба, что говорил Франсуа и что собираются делать с ней, вновь обретенной дочерью. Скромный ужин в доме Софи казался бабке непонятным. Она вспоминала, что перед ее свадьбой с Ианном ле Бон пришлось на ближайшем лугу вырыть длинные канавы, середина оставалась нетронутой и должна была служить столом, потом в эти канавы вошло более ста человек с ближайших ферм, и, сидя на траве, за богато заставленным травяным столом, они съели несколько волов и бараньих ножек, поджаренных на вертелах, и выпили несчетное количество бочек сидра и красного вина. Только перед молодыми лежала скатерть и стояла банка с букетом полевых цветов. И только рядом с их мисками находились ножи и ложки, поскольку никому из соседей не пришло бы тогда в голову прибыть на свадьбу без своих приборов, которые служат для того, чтобы вынимать из мисок и резать дары божьи.

Пир длился от утренней мессы до тех пор, пока солнце не утонуло в океане. И только тогда все мужчины сняли свои черные шляпы и постояли минуту в молчании, почтив конец свадебного дня и начало брачной ночи. Сразу же после этого, забрав своих жен и дочерей, которые на этот день надели самые высокие, прекрасно расшитые чепцы, они растворились во мраке, пропали на тропинках между оградами, а те, кто жил подальше, направились к лошадям и уехали в старомодных повозках, двухколесными шарабанами, покачиваясь вперед и назад, вперед и назад, как на качелях, уезжали с пением, с криками, хлопая кнутами. Именно так, а не иначе, начиналась жизнь каждой молодой бретонской пары в конце прошлого века. А сейчас, после большой войны? Бокал шампанского в квартире Софи ле Коз, которая всего лишь несколько дней назад стала мадам ле Бон? Святая Анна Орейская! Этот свадебный прием стоил столько же, сколько вся карьера Франсуа, отщепенца и неблагодарного человека. Но хватит! Хватит! Лучше пусть Анна-Мария скажет, что она будет делать в городе? Должна помогать в магазине? Стоять за прилавком? Учиться вести бухгалтерские книги? И снова только помогать? Как здесь, во время сбора урожая в саду? Неужели она считает, что это занятие стоит того, чтобы бросить ферму и дедов дом, чтобы жить на вершине горы, в тесных стенах, не касаться босыми ногами земли, не есть каждую пятницу — а может, и чаще — горячих золотистых блинчиков? Сестра ее матери, Люси ле Тронк, заменила окошко на почте в Геранде на такое же окошко в предместьях Парижа. Может, она хочет последовать ее примеру? Заменить одно на другое? К тому же выбрать занятие худшее, более пустое и даже унизительное, ибо в Вириаке все делается для себя и оказываешь услугу только своим, а там надо будет прислуживать Софи и ее покупателям. Каждому, кто толкнет дверь, войдет в магазин и потребует овощей, сахара, муки или хлеба. Продавать хлеб? Его можно подавать как милостыню, поделиться им с бедными, но менять эту святыню на республиканские деньги? Спросила ли она совета у сестер? У прабабки? У жены доктора ле Дюк? Нет? Почему?

Анна-Мария сама была в отчаянии. Она не очень хорошо чувствовала себя в бывшей квартире родителей и опять спала беспокойно. Разве жена доктора могла вылечить ее от скуки, одиночества и грусти? И почему именно жена доктора, а не ее муж, врач, известный во всей округе? Старая Мария-Анна все же настаивала на своем. Это необыкновенная женщина, она достойна уважения, и с ней стоит посоветоваться. Может, она найдет какой-нибудь выход для внучки Ианна ле Бон? Ибо о Франсуа и Софи даже говорить нечего…

Таким странным образом, поддавшись уговорам бабки, Анна-Мария снова встретилась с Паскалем ле Дюк, мальчиком, который много лет назад съел ее первый весенний букет. Букет первоцветов.