Варшавские тайны

Тело ротмистра Емельянова обнаружили утром 13 марта, в католическое Благовещение. Это случилось на Окоповой улице напротив Жидовского кладбища. Труп лежал под забором, накрытый рогожей. Места там разбойные, не хуже московской Хитровки. Бывалый полицейский офицер ни за что не пойдет туда ночью один. Емельянов служил приставом Повонзковского участка три года и знал его наизусть. Он был смелый и твердый, никого в жизни не боялся, а вот уголовные страшились его как огня. Но даже с такой репутацией ротмистр не мог оказаться там, где оказался… С облавой или полицейской засадой — да, а один, по своей воле — ни за что. Ибо это уже не смелость, а глупое безрассудство, какого в характере пристава не наблюдалось.

— Вонифатий Семенович, — прервал рассказ Лыков, — а какого течения убитый придерживался в польском во просе?

— Что именно вы имеете в виду?

— Я в Варшаве всего второй день. Но уже понял, что весь служивый люд здесь делится на три направления. Первые считают, что мы перед поляками кругом виноваты и нужно сильно смягчать политику. Таков, например, обер-полицмейстер Толстой. Вторые до сих пор живут памятью шестьдесят третьего года. Преимущественно это военные. Они требуют только усиления строгостей. Третьи, самые малочисленные, — за взвешенный подход. Радикалов давить, но с умеренной частью общества договариваться. Такой точки зрения, к слову, придерживается Егор Саввич.

При этих словах Черенков впервые внимательно взглянул на лыковского помощника и сказал:

— Похвально. Русской политике в Польше не хватает именно взвешенности. Что же касается вашего вопроса, то ротмистр Емельянов был сторонником силовых мер. И не только в борьбе с уголовными. Обывателям от него тоже часто доставалось.

— И как же он уживался с начальством?

— Плохо, — ответил за следователя Егор. — Обер-полицмейстер не переносил пристава. Дважды в приказе делал выговоры, обходил наградами, но выжить из полиции так и не сумел.

— Не знаешь, почему?

— А это не секрет. Ротмистр раньше служил в лейб-гвардии Уланском полку. Для Гурко это высшая аттестация.

— Понятно. Кавалерия своих в обиду не дает. Но скажи мне честно: чего было больше от такого рвения Емельянова — пользы или вреда? С одной стороны, смелый, уголовные его боятся. С другой — притесняет обывателей. Ведь все мы знаем, что есть жизнь, а есть наши законы. Если их механически исполнять, то существование людей легко сделать невыносимым. И не придерешься: все по букве.

Иванов покосился на судебного следователя и ответил:

— Больше было вреда. Про механическое исполнение вы в самую точку. Ротмистр изводил, буквально озлоблял население излишними придирками. Например, за любую попытку разговаривать в участке на польском языке немедленно и безжалостно составлял протокол.

— Но ведь он обязан был так делать, — мягко возразил Черенков. — По букве закона…

— А душа на что человеку? Многие поляки плохо знают русский, им и невозможно объясниться с полицией. Особенно тем, кто приехал из провинции. Например, студенты, реалисты, гимназисты. После протокола Емельянова их немед ленно отчисляли! И многим он так поломал жизнь.

— А вы способны отличить: человек не может говорить по-русски или не хочет? — продолжил спор следователь.

— Отличить можно, было бы желание. А если даже и не хочет? Ведь согласитесь по совести: человек живет в своей стране и не имеет права говорить на родном языке! Даже уроки польского в польских школах преподают полякам по-русски. Абсурд!

— Алексей Николаевич отнес вас к направлению «взвешенных», а вы говорите как генерал Толстой!

— О нет, — возразил не имеющий чина. — Я сторонник компромиссов и уважения национальных чувств поляков. Вся моя полонофилия заканчивается, когда речь заходит о суверенитете.

— Вот как! — хмыкнул Черенков. — А здесь, молодой человек, давайте поподробнее. Здесь начинается самое интересное.

Было видно, что спор ему нравится и сам он во многом разделяет мнение оппонента. Вот только следователю по важнейшим делам труднее в этом признаваться.

— Алексей Николаевич, — обратился к начальству Иванов. — Уж извините, но я выскажусь до конца. А там хоть казните.

— Ни я, ни Вонифатий Семенович вихрастую голову тебе не отрежем, ты это уже понял. Но разговор действительно серьезный. Валяй!

— Ух! — зажмурился ассистент, словно готовясь скакнуть в ледяную прорубь. — Ладно, где наша не пропадала. Я считаю… — Он запнулся, потом договорил: — Я считаю, что Польшу надо отпустить.

Сказал и посмотрел на окружающих. Те молчали, ждали продолжения.

— Ну не свойственно русскому характеру навязывать общежитие силой! Не наживешь добра от принуждения! Чем решительнее мы покоряем этот достойный народ, тем сильнее будет отскок. Поляки все равно вырвутся. Но они озлобятся и станут мстить. А ведь мы соседи! Что значит иметь злобного соседа? Распри без конца!

— Что же делать? — спросил следователь.

— Провести полюбовный раздел имущества. Причем первыми предложить это! Тем самым мы выбьем оружие из рук радикалов. И для начала следует вернуть польскую автономию, как при Александре Первом: сейм, своя конституция, свое войско…