«...Ваш дядя и друг Соломон»

Сейчас узнаешь – куда».

Идет рядом со мной. Движения ее тихи, равнодушны, ленивы. Форма надета небрежно. Рубаха – поверх юбки. База слабо освещена. Прожектора освещают небо, шарят по пескам, а за проволочным заграждением светится пустыня и чистое небо Синая. Нет у меня времени любоваться луной и звездами. Мы заняты перепрыгиванием через окопы. Она – спортсменка первый класс, дает мне фору. Я прыгаю за ней. Она – просто ас. Куда уж мне.

Пробегаем мимо телефона. Просит меня подождать. Ей надо позвонить. Вечером на базе – время телефонных разговоров. На военной базе роль телефона подобна роли светофора в городе. Ожидание у светофора иногда отличное время для знакомства. Ожидание в длинной очереди к телефону в Синае – отличное время для знакомств. Я стою сбоку. Очередь длиннющая, как все наше рассеяние в мире. Стоят и флиртуют без конца. Только она не интересует никого, никто к ней не обращается, не подмигивает. В этой плотной очереди солдат, юношей и девушек, – смех, болтовня, шепотки. Она же как бы отделена от остальных, выше всех почти на полторы головы, продвигается вперед, медленно, шажок за шажком.

Я слежу за ней. Я уже повязан ею. Я одинок и она одинока. Отличное сватовство. Я начинаю дискутировать с самим собой, и в этом деле я становлюсь опасным для себя и для других. Говорю с собой и не могу остановить этот поток слов: «Глупец. Чего ты ждешь ее? Потаскушка! Одаряет своими прелестями любого, кто просит. Использует любую возможность, любого такого, как я, который не знает, куда себя деть. Случайная ночная встреча, и разбегаются – каждый своим путем. Стоят к ней в очереди. Я не первый и не последний».

Я все больше и больше раздуваю в себе злость. Она увеличивается и растет. Девица возвращается сквозь дождь проклятий, которыми осыпаю ее про себя. В этот момент проезжает мимо нас бронетранспортер – в ночной дозор. Ребята скорчились в своих защитных жилетах. Каски – на головах, оружие – на взводе. Фары бронетранспортера пока еще светятся, обрисовывая ее фигуру во мгле. Захотелось мне вскочить на этот бронетранспортер, выехать с ребятами в ночь и освободиться от нее. И тут вдруг она говорит:

«Очень хотела бы выйти в дозор с ними. Быть в настоящем деле. Была бы не хуже парней».

Идем и молчим, останавливаемся около амфитеатра в пустыне. Каждый вечер здесь показывают фильм. Компания месит песок. Проводят время в Синае с киногероями. Показывают вестерн. Кони скачут, ковбои стреляют.

Ощущение, что эти, на экране, скачут в пространства Синая. Красавица из придорожной харчевни задерживает героя, рвущегося в бой. Я беру мою девицу за руку, слыша жесткие нотки в собственном голосе:

«Пошли!»…

Песок еще не остыл от дневного пекла, и она ведет меня в какие-то недостроенные строения. Ни одного огонька. Только луна и звезды освещают нам дорогу. Лежим на песке. Есть у нас, наконец, возможность глядеть в небо. Место наше – между проволочным заграждением и мешками песка. На горизонте слышен гул канонады. А над базой разносится стрельба грабителей из фильма. Прислушиваюсь к канонаде, сотрясающей небо и землю. В небе звезды движутся по своим орбитам. Она приближает голову ко мне. Внезапно я понимаю, что отделяет ее от проволочных заграждений, окопов, мешков с песком, грома орудий и всей этой осточертевшей войны, беснующейся вокруг. То же, что отделяет святое от будничного… Запах крема, который я помог ей купить в Эль-Арише. Она покрыла кожу кремом для меня. Для меня! Как здорово хотя бы раз быть желанным, а не желающим нежеланным. И вдруг нет ни проволоки, ни войны, и даже стрельба на экране утихла. И во всей белой пустыне вокруг нас только полное ее тело, горячее и мягкое, и белый лиф светится в мерцании луны и звезд. Я слышу ее голос словно бы издалека, словно его поглотил гром пушек:

«Снять и лифчик тоже?»

Наивничает она, что ли? Я снимаю лифчик с ее груди. Над нами с ревом пролетает эскадрилья самолетов. Груди у нее твердые и полные. И я снова застываю. Неужели я у нее первый мужчина в жизни? Я отодвигаюсь. Она садится и говорит мне с присущей ей простотой:

«Что с тобой?»

«Я же не подлец».

«Зависит от того, как на это смотреть. Если ты сейчас уйдешь, тогда, быть может, ты действительно подлец».

И тогда я вернулся к ней. И мне казалось, что наношу ей рану. Держалась совсем тихо в моих объятиях. Я почти не ощущал ее дыхания. И именно этот покой подчеркивал жестокость войны, буйствующей вокруг нас в этот миг, когда я вторгаюсь в ее живую плоть.

Лежали безмолвно на горячем песке. Хотелось мне сказать ей что-то доброе, спросить, было ли ей хорошо со мной, хотя бы немного-немного. Рта не раскрыл. Эти вопросы казались такими глупыми и не к месту. Мы ведь вовсе не равны в этом деле. Я себе уйду своей дорогой, как будто ничего со мной не случилось. Жизнь же ее в корне изменилась. Пришла ко мне девственницей, уходит женщиной.

Она встает, одевается, говорит мне тихим равнодушным голосом, словно ни чего не произошло:

«Кстати, у меня уже есть таблица отчаяния».