«...Ваш дядя и друг Соломон»

«Он рассказал своей матери Марыле, а она – мне. И хорошо, что рассказала».

«Теодор – скотина».

«Почему?»

«Я продал ему столько баек, чтобы он хранил тайну, а он ее разболтал».

«Что ты ему продал?»

Рассказал я отцу о купле-продаже, заключенной с Теодором, и отец слушал меня с большим вниманием.

«Мойшеле, откуда эти майсы?»

«Что значит, откуда. Я их выдумываю».

«Если это так, ты продал Теодору не сказки, а твои грезы. Но они, сынок, не продаются. Все, никогда больше не продавай их Теодору».

Пошли мы с отцом и откопали мамину раковину.

На следующее утро я сказал Теодору, пришедшему за очередной податью:

«Больше я майсы не продаю».

«Но мне нужно сегодня продолжить рассказ о поваре великого разбойника Гила-Гуля Зевеше».

«Ну и рассказывай».

«Так сочини мне».

«Не хочу».

«Почему?»

«Я больше не продаю сказки».

«Если не сочинишь, я расскажу отцу твоему о раковине».

«Он и так уже знает».

«Так я тебя сейчас отлуплю».

«Давай».

Начал он меня бить, а я звука не издаю. Ни единой слезы в моих глазах. Лицо мое посинело. Фонарь – под глазом, фингал – на лбу. Теодор хочет заломить мне руку. И тут выходит Марыля во двор. Впервые увидел, как она отвесила сыну пощечину:

«Ты что издеваешься над маленьким сиротой?»

«Я тоже сирота».

«Но ты же большой. Большой».

Я сбежал к отцу, кровь текла у меня из разбитой Теодором губы. Омыл отец мне лицо и как бы, между прочим, спросил:

«Что случилось?»

«Теодор меня отлупил».

«Поругались?»

«Да. Я не хотел ему продавать еще сказки».

«Болит?»

«Очень».

Но назавтра я вынужден был помириться с Теодором. Пришел день великого рыдания Марыли. Она, бедняга, сильно страдала из-за своего огромного зрелого тела, полного энергии. Были вечера, когда страсть ее одолевала до такой степени, что она просто больше не могла ее выдержать. Одевала она самое нарядное платье, и шла в центр Иерусалима – искать себе друга. Ну, а сына Теодора приводила к нам, и мы с ним спали в моей постели. На утро Марыля впадала в припадок черной меланхолии, запирала дверь даже перед сыном. Не пила, не ела, лежала в постели и рыдала, и весь двор был заполнен ее стенаниями. В день великого рыдания Марыли Теодор оставался у нас. Марыля не переставала рыдать, пока отец не заходил к ней. Он там находился несколько часов и выходил оттуда всегда пьяным. Выглядел страшно: волосы дико растрепаны, рубаха расстегнута, дикость во взгляде. Я страшно боялся его в эти минуты и убегал вместе Теодором к Марыле. Она тоже была пьяна, но погружена в дрему. Мы забирались с Теодором к нему в постель и засыпали.

Когда отец трезвел, чувствовал себя виноватым и, стараясь меня задобрить, брал на рынок Маханэ-Иегуда. Шли мы через весь город. Останавливались у витрин, делая заинтересованный вид. Разглядывали одежду, обувь, всяческую косметику, до которой нам не было никакого дела. Шли дальше. Всегда заходили в книжный магазин Рахамима.

Они с отцом хорошо понимали друг друга. В подвале у Рахамима было много старых книг. От их пожелтевших страниц шел необычный запах. Отец нюхал эти книги, затем протягивал к моему носу:

«Понюхай. Что за запах?»

«Старческий».

«Нет. Это не запах старости, а запах детства. Моего детства. Это запах книг из переплетной мастерской моего отца. Я читал еще не переплетенные книги, когда все шли спать. Иногда у отца не было денег на керосин, и тогда в кухне горела лишь свеча. Иногда мама просыпалась поздней ночью и приходила ко мне на кухню. В ночной белой длинной рубахе и платке, повязанном на голове. И всегда я встречал ее словами: «Мама, я голоден». Она шла к печке и доставала что-нибудь из выпечки. Не всегда там можно было что-то найти. Заработки отца были скудными. Помню, в одну из ночей искала мама что-то для меня и нашла лишь корку черствого хлеба. Жевал я горбушку, а по ее щекам текли слезы. Пожалел я ее и прочел отрывок из книги. Слушала она меня, слезы ее высохли, и, уходя, поцеловала меня. Посреди ночи внезапно проснулся, и вот, сижу я рядом с мамой, и голова моя у нее на груди. Но когда открыл глаза, обнаружил себя, как всегда, лежащим на стульях, и голова моя упирается в холодную стену».

Я не любил печальные рассказы отца. Он их мне всегда рассказывал после очередной своей пьянки. В такой день он исполнял все мои желания. Я приказывал:

«Пошли».

Идем на рынок. Я люблю рынок Маханэ-Иегуда. Там тучи пыли, говор голосов, веселые, порой ликующие выкрики продавцов, умоляющие купить товар. Мы бродим между лотками, и красочные картины наполняют наши глаза. Ткани летают на лотках, воздушные шары порхают в воздухе, бумаги валяются на мостовой. Толпа движется вдоль лотков. Продавцы сидят на низких деревянных скамеечках. Товары – у их ног. Черные большие мухи с жужжанием кружатся над горками халвы, в воздухе запах жарящегося фала-феля.

Покупатели как бы нависают над продавцами. Голоса, запахи, краски настолько смешаны, настолько сбивают с толку все наши ощущения, что кажется, запах солений идет от цветных тканей, а клокочущий голос толстяка, жарящего фалафель не иначе, как голос продавца рыбы.