Ваш некролог красивыми словами...

Я расхохотался с несколько тягостным предчувствием: я и сам предвидел для себя такую возможность. Да и как мне, дилетанту, продержаться на таких высотах? Недурно, конечно, разок влепить прямо в десятку насчет Генри Джеймса, но суть долго не спрячешь, вылезет, как пить дать, что не того я полета птица… А вдруг мы с ней как раз из одной стаи?.. Должен, увы, признаться, что было во мне достаточно тщеславия и надежды считать себя столь утонченной, богатой и изысканной особой, чтобы привлечь ее внимание. Так ли уж тщетны эти надежды? Ведь я ей понравился, она пришла в восторг от моего замечания, мы действительно нашли друг друга весьма необычным образом, и с какой пронзительностью она дала это понять. А я, должен сознаться, был этим всем чрезвычайно взволнован. Она, как ни посмотри, была самой замечательной из встретившихся мне женщин. Не знаю, как объяснить — дело было не в ее словах, а в том, чем была она сама, и как их произнесла. Обжигающая напряженность духа, оголенная честность восприятия, страшная невероятность ее столь живого и радостного раскрытия при том, что огонек жизни мог в любой миг угаснуть в ней — всё это при очаровательной и несколько странной внешности, кукольной серьезности лица и кукольных глаз, создавали образ не только пленительный — для меня он таил пугающую угрозу: я мог влюбиться в нее страстью глубокой и беспощадной.

Мог влюбиться — я выразился так не случайно. Потому что в таких знакомствах есть точка, дойдя до которой уместно сказать, что ты можешь влюбиться, но еще не влюбился; точка, в которой ощущаешь неодолимо чарующий соблазн другого человека, чувствуешь, как тебя затягивает, и понимаешь, что, если не сопротивляться всеми силами, попадешь в рабство. И всё же в этой точке еще можно оказать сопротивление. Можно повернуться спиной к сирене, можно развернуть судно от острова Цирцеи, уплыть прочь, если только обладать самой малостью мужества и здравого смысла. Здравого смысла? Пожалуй, нет. Просто затесалась избитая фраза из викторианских времен. А в моем случае, правильнее было бы сказать — трусость. Или, предпочтительнее, осторожность. Или — соблюдение условностей. Вот именно оно… В течение пяти дней между тем обедом и приглашением на чай я много об этом думал. Я знал совершенно определенно, что, если бы дал себе волю, то мог бы влюбиться. Но не говоря уже о домашних обстоятельствах — а отношения с женой были у меня уже достаточно сложными — что хорошего могло бы это мне дать? Я был полон отчаянной, жуткой и несчастной уверенности только в одном–единственном: Райн меня не полюбит. А если вдруг полюбит, то разлюбит вдвое скорее. Вот когда воронам будет пир…

Я думал об этом, всё думал и думал. Часы медленно ползли к воскресенью, но никакого решения у меня не было. Конечно, я приду на чай — здесь никаких сомнений. Это, и только, я себе позволил сразу. Вреда не будет, во всяком случае, более того, что уже причинен. До чего ж изобретателен готовый влюбиться в подыскании предлогов, оправдывающих встречу с предметом грез! Ну, конечно, на чай я приду и там уже решу, что делать дальше. Если я опозорюсь — если она меня разоблачит — или, что вероятнее, просто найдет малоинтересным: так себе, симпатичный мальчик, есть у него парочка мыслей в голове, но на «Стяг» не тянет — ну, тогда и поставлю точку. Но если, напротив, наше взаимное тяготение усилится, если всякими хитростями я продлю обман или, если на самом деле выйдет, что я ей пара — тогда что?

Что будет с нами?.. С моей женой?.. С противным «Уилсоном», наконец?.. А что станет с ней, с ее слабым сердцем?

III.

Новый номер «Стяга» вышел в субботу, и в нем, конечно, было продолжение «Скерцо». Я прочел, и отрывок показался мне еще более восхитительным творением руки первоклассного гения, чем предыдущие. Он содержал описание некоего пикника, просто обворожившее меня. Никогда еще не было в прозе столь яркой фрески, столь живо запечатлевшей веселую беготню девчонок, незабываемый лес, голоса заигравшихся в прятки детей, серьезный разговор двух мальчиков, нашедших сдохшую мышку–полёвку и выдумывающих способ ее торжественного погребения, приезд бабушки с полной корзиной гостинцев, а сверх всего — сон Андерхилла. Лишь тончайший гений мог вообразить беднягу Андерхилла, которого в дни его жизненного кризиса вытащили на природу и заставили в такой компании носиться, кувыркаться, рассказывать сказки и разжигать костер; а когда он незаметно смылся ото всех и заснул на поросшей утёсником поляне, о, какой волшебный он увидел сон!