Ваша жизнь больше не прекрасна

Кирилл снова всхлипнул, но набрал еще дыхания и продолжил:

— Кишку уже все набили, пузырей полный стол. Тогда подваливает ко мне их туз. Похож на неандертальца. «Отпираться, — говорит, — Кирюха, смешно. Грешен? Грешен. Ты нам, в общем, подходишь». — «В каком смысле?» — спрашиваю. А сам по инерции продолжаю улыбаться, вроде как добросовестно пытаюсь оценить шутку друга. «Ну, в каком? Ты ведь подлец? Подлец. А думаешь, что толстовец. По левой щеке тебя бьют от души, а ты хочешь, чтобы и правую не обошли вниманием. Служишь тем, кто тебя презирает и использует. То есть как спаниель — ложишься брюхом кверху, когда пинают. И своих собратьев, таких же, как ты, спаниелей, топишь каждый день или засовываешь в петлю. Ну разве не подлец, ребята?» Те в ответ гогочут: «Подлец!» — «Берем тебя в свою кинуху. Послужишь последний раз человечеству». Только тут я заметил над входом транспарант: «Безславные ублютки. Документально-художественное мыло». Представляешь, все еще продолжаю улыбаться. Не верю, что всерьез. «Ремейк, что ли, снимаете?» — «Ремейк, ремейк, — смеются. — С плавным переходом в сиквел. Сейчас мы тебя проштемпелюем». И показывают мне две дощечки с иглами — одна поменьше, другая побольше. На второй что-то вроде «Дикси» наколото.

Катя, до того бестрепетно общавшаяся с телевизором, вдруг откликнулась:

— ДИССИК — дави иуд, сексотов, сук и коммунистов.

— Вот-вот, такая абракадабра, — поддержал ее Назаров. — Они мне перевели, забыл просто. Я им еще говорю: такая и на лбу не поместится. Я же не Сократ. И потом, в партию я не успел вступить, спасибо Ельцину. Только заявление подал. А кино у вас хоть и художественное, но все же документальное. То есть продолжаю шутить. Мол, уж лучше маленькую. Дощечку, то есть. Розыгрыш ведь. Хоть и дурацкий, но розыгрыш. А они меня, я не сказал, в кресло усадили. С высокой спинкой. Прямо у моих ушей — морды львов. По бокам плоские. Я сначала-то думал, так, из уважения. А это оказалось кресло-струбцина. Пока они мне мозги заливали, морды львов сошлись и зажали голову. Только тогда я заорал благим матом. Но было уже поздно. Боль страшная. Весь в кровище. А потом стали еще чем-то раны посыпать. Тут я отключился.

— Порохом, — вновь отвлеклась на нас Катя, — они порохом посыпают, чтобы хорошо въелось.

— О-о!.. — застонал в ответ на эту информацию Назаров и снова заплакал: — Я уже вроде как во сне думаю: хотел ведь не идти. Насморк у меня. Явились бы сейчас мои домашние и подтвердили, что я опасно простужен, нельзя со мной так. У меня конъюнктивит и, может быть, даже гайморит. Только профессиональный долг вынул меня из постели. Нельзя же за это убивать. Но чувствую, что насморк от страха да и от боли прошел. И следа нет. То есть никаких доказательств. Даже если бы мои домочадцы разом явились, им бы все равно никто не поверил. Здоровый как огурец. Кого же, как не его? (Это я про себя их словами думаю). В общем, понимаю, никто мне помочь не может, никто не спасет. Никто!

На последних словах Кирилл зарыдал по-настоящему, с такой самоотдачей, как будто, теперь уже наяву переживал момент полной обреченности.

Катя, добрая, дала ему выпить что-то из мензурки:

— Поспи маленько. Будет утро, будет дело.

Он тут же послушно отрубился.

На душе было скверно. Я не мог да и не хотел принять ничью сторону в этой разборке племен. Само тело, кажется, погрузилось в равнодушие. Но не в то, великолепное, близкое к блаженству, а в равнодушие бревна, которое не помнит себя деревом. Я был урожденным бревном. Разве оно, после экстатического соития с топором, мечтает о конструкции будущего дома? Гладенькое, только-только из камерной сушки…

Что мне до всех?

Лицо Кирилла, собранное к насупленному рту, готово было для посмертной маски. Сошел бы, пожалуй, за плачущего большевика.

Люди унижают, поедают, убивают своих сограждан. Допустим. Ну и что? В глазах у одних ни тени благородства, у других — страдания. Не то что жить — играть разучились. По Шекспиру теперь бы вышло: весь мир — кино, и люди в нем статисты.

Катя неизвестно когда переоделась в шелковый бежевый халат. Вдруг понял: женские переодевания и есть суть этого балагана. Любое может быть любым. Так — пожалуйста, адвокат убийцы, распевающий жалобную песенку о беспризорном детстве, так (к следующему спектаклю подкоротите) — мантия судьи или прокурора. После спектакля заклятые враги, обняв жертву, вместе шествуют в кабак, в котором девочка надрывается, уже который год: «Позови меня с собой. Я приду сквозь злые ночи…» Тоже, видимо, на зарплате. Или верит в пролонгацию.

Я присел, а потом и лег на диванчик, который оказался за дверью.

— Знаешь, — сказала Катя, накручивая на палец мои волосы у шеи, — они все же веселые. Когда с ними — не знаешь, что будет в следующую минуту. Спрашиваю, например: «Вы сейчас куда?» Они: «В баню. Заодно и помоемся». Иногда такие чумовые тусовки устраивают…

— С легким кровопусканием, — добавил я.

Катя обижено замолчала.

— А что на их языке означает Чарльз Дарвин? — поинтересовался я, вспомнив перепалку в коридоре.

— Ну, вроде как сам такой.