Ваша жизнь больше не прекрасна

— Какие тут нужны подтверждения? Сетуем на бюрократическое государство и сами же обижаемся, когда оно вдруг ведет себя по-человечески.

— Дело не в этом. Я хотел сказать о семье.

— Мы уже позаботились. Деньги выписаны.

— Я их могу получить?

— Помилуйте, Константин Иванович! Ну как же вы-то их можете получить? Это было бы даже странно, согласитесь. Деньги предназначены семье, ей и отправлены. А мы с вами займемся другим.

— Мне кажется, теперь у меня остались только личные заботы.

— Поступила заявка от вдовы академика Антипова, — не слушая меня, продолжал Варгафтик. — Вы его не знаете, все эти годы он был засекречен, работал на оборонку. Материалы у вас на столе. Это должно пойти завтра после дневных известий.

— Но я…

— Всё личное потом. Не будьте эгоистом. Дело прежде всего.

— Интересно, в каком же статусе я буду теперь заниматься этим делом?

— Что значит, в каком статусе? Ваше имя, голос — это и есть ваш статус. Или вы хотите, чтобы в связи со случившейся метаморфозой я повысил вам зарплату? Мы, Константин Иванович, так не договаривались.

— Мы с вами вообще еще никак не договаривались! — вспылил я.

— Не надо со мной говорить в таком тоне. Я все же много старше вас.

— Тогда, может быть, вы все же объясните мне, типа, на каком я свете?

— У меня нет времени на философию, — жестко сказал Варгафтик. — Мы закончили. Кстати, поскольку покойник внеплановый, я добавляю вам семь минут. Идите.

Тетрадь четвертая Дышим, что делать

«Краткий курс» под светом фонарика

В школу я пошел, когда слова «краткий курс» не имели уже своей магической силы. Молчаливые люди начали возвращаться из лагерей, но опустевшие площади и провинциальные вокзалы чувствовали себя неуютно без отеческого бронзового прищура. По большим городам прошел легкий зыбок свободы, который едва ли заметили в народных глубинах.

Все дети, вероятно, живут в своей провинции и, в этом смысле, ближе к так называемому народу. Легкий зыбок не задел даже моего темечка: в отличие от отца в школу я ходил в форме военного образца. Я не видел противоречия в том, что госграницы оставались прочными, как в вольере, а журнал «Вокруг света» выходил миллионными тиражами. Большим спросом пользовалась книжная серия ЖЗЛ, однако биография паренька из Гжатска согревала партийное, а равно и мое сердце своей ординарностью, ремесленным училищем и вызывающим неродством с князьями-однофамильцами.

Литература в который раз принялась осваивать человеческий язык, но примус пока не стал раритетом, а телевизор считался роскошью. Я насекомо ползал по букварю и канючил отцу о телевизоре.

Всё остальное мне приходилось постигать задним, знакомым уже с историей умом. Между подвижками в сознании и образом жизни, не говорю, между лучезарной утопией и бытом, по-прежнему лежали пространства, сравнимые с неосвоенной Сибирью. Части больного организма не желали срастаться, при этом каждая существовала автономно и по-своему, по-инвалидному, полноценно, а вместе они умудрялись слаженно функционировать и не жалели ресурсов для имитации здоровья.

То, что отец мой вдохновенно трудился на невидимую часть общества, не только поддерживало во мне классовое недоверие, но и приучало не впускать в себя риторику о бесклассовом обществе. По сей день с настоящим увлечением я читаю лишь газеты, которые наклеиваю под обои: они воспринимаются как увлекательные документы из пока еще не написанного романа. Какое-то время, правда, подслушивал и подглядывал за тем, что происходит на неверном дальнем Западе. Представлялось, что там все настоящее, однако не родное, а потому и чувства полноценной зависти во мне не было.

В детстве я часто оставался в комнате один. Звук в репродукторе до конца не выключался, радио бубнило не переставая. Я и засыпал под гимн, который исполняли мрачные мужчины и женщины, волоча за собой баржу, в которой находился я вместе с остальным народом. Видимо, именно этим тяжелоатлетам было поручено, чтобы люди спозаранок поднимались на работу, строили базу коммунизма, а вечером напивались, резали друг друга в темных скверах, хохотали над очередной кинокомедией и ложились спать с неискупленным чувством суровой вины.

Забавно. Не это ли родство с государством плюс ежеутренний страх услышать о начале новой войны заставляли нас не выключать радио, которое продолжало жить, пусть и в виде мерзкого мышиного шороха, хотя можно ведь было просто вынуть вилку из розетки?

Отец исчез, когда я заканчивал пятый класс. Возможно, в эти дни, глядя на лицо вернувшейся с очередного опознания мамы, я окончательно решил, что все живут и умирают в одиночку, а государство существует, чтобы люди однажды не разбежались, то есть служит их же благу. По одиночке они бы рано или поздно поубивали друг друга, либо погибли как-нибудь иначе — от зверей, голода и стихийных бедствий.