Ваше благородие

-…И пусть вовеки не быть возврату, и все кругом застелила тьма —
Покуда плыть хорошо фрегату, пирату жить хорошо весьма.
Никто стихии не одолеет — ни я, ни люди, ни корабли,
Но я не сгину, покуда тлеет во мгле страданья огонь любви.
И я мечтаю, чтоб он пожаром стал и объял бы моря…
Но ты, Мария, не плачь, пожалуйста, — это просьба моя.
Одна, но есть еще и вторая — к концу последнего дня
Скажи священнику, умирая, о том, что помнишь меня…
Да, смерть еще далеко…
Все еще впереди…
Не плачь…

На этой ноте отзвенела гитара, закончилась песня, завершился день. Все было предрешено и необратимо, записано в господень organizer. И необратимость будущего, сама мимолетность последнего мгновения тишины делала его, это мгновение, нестерпимо прекрасным и светлым. И каждый вобрал в себя света сколько смог, предчувствуя наступление ночи, и не ожидая от нее ничего хорошего чисто инстинктивно, хотя и думая, что рационально. И это последнее мгновение они все прочувствовали, попытались слегка затормозить и просмаковать, как бывалый курильщик смакует, растягивая, последнюю сигарету, если знает, что впереди — долгие дни без курева.

Потом Лебедь сказал:

— Ну, спасибо, капитан. Поеду водка пить, земля валяться.

Все начали расходиться. Майор сунул руки в карманы и зашагал вниз по склону, к перекрывшим дорогу БМД. Глеб, сунув гитару Васюку, решил его проводить до машины.

— Не бери дурного в голову, а тяжелого в руки, — сказал ему Лебедь на прощание. — Пока. Завтра я вас сменю.

Его «Уазик» выехал за ворота и покатился по «серпантину» обратно, в Гурзуф.

8. Непонятности

Над всей Испанией безоблачное небо…

Сигнал к началу войны 1936 года в Испании.

29 апреля, Москва,1946

Иконостас был собран в полном составе.

Пренеприятнейший (который, разумеется, себя пренеприятнейшим не считал, а полагал, напротив, милейшим человеком и радетелем о благах державы) слушал Маршала с пристальным вниманием. Остальные, напротив, занимались кто чем — рисовали в блокнотах чертей, что ли? За исключением Молодого, который молодым, конечно, тоже не был. Было ему хорошо за пятьдесят, но, как доказал в своей впоследствии подтвердившейся лжетеории Эйнштейн, все в мире относительно. Относительно самого Пренеприятнейшего и особенно — относительно Генерального, Молодой был еще каким молодым!

— Так тебя понимать надо, что наши войска Крым заняли? — спросил Пренеприятнейший.

— Территория Восточного Средиземноморья контролируется, — подтвердил Маршал.

— Тогда пора, вроде, приступать ко второй части плана, — «Пренеприятнейший» обратился к «Видному липу». — Пора ведь? Это по вашей части, товарищ К?

— Ох, пора, — кряхтануло Видное Лицо. — Сколько там, на Острове, задержано белогвардейцев?

— Тысяч пятьдесят, — сказал Маршал.

— Так, стало быть, потребуется пятьдесят эшелонов, — навскидку сказало Видное лицо. — Так это ж чепуха, капля в море.

— Не следует забывать, что будут новые… поступления, — напомнил «Окающий». Кстати, говорят, что этот… Лучников у тебя на Лубянке?

— А кто говорит? — перехватил вопрос «Замкнутый».

— Да… Слухом земля полнится, — отшутился «Окающий».

—Ай-яй-яй,… (отчество «Окающего»), да как же вы разным глупостям-то верите? Нет у меня никакого Лучникова. В бегах Лучников…

— Ничего… — отрубил «Пренеприятнейший». — Поймаем! И не таких ловили…

«Видное лицо» ничем себя не выдало. Ловите, братцы, ловите! Может, и впрямь кого поймаете… — он представил себе, какими эти две рожи будут завтра — Маршал и «Пренеприятнейший». И «Окающему» тоже перепадет говна-пирога…

Уже сейчас он наметанным ухом подмечал неуверенные нотки в голосе Маршала. Остальные не подмечали, а если и подмечали, то относили на счет своей значительности. Но мгновениями его охватывал холод: а что, если не рассчитал? Если крымцы и впрямь окажутся сущими бабами и позволят себя отыметь ни за так, за здорово живешь? Ох, и думать об этом не хотелось.

— Все-таки не хотелось бы никакого насилия, — тихо вставил Молодой. — Как-нибудь помягче, что ли. Какой-нибудь консенсус найти…

— Любишь ты… (имя Молодого), всякие мудреные слова, — шутливое неодобрение сквозило в словах «Окающего», но звучало оно где-то на грани, на которой, при желании, могло сойти за настоящее.