Вашингтон

Состояние дисциплины во вверенных ему войсках по-прежнему было больной темой. Думая об этом, он морщился и тихо стонал, как от всё чаще донимавшей его зубной боли. Докладывал Конгрессу о «похоти и воровстве» среди солдат, о полковых хирургах, выдающих за взятки справки о болезни или инвалидности, освобождавшие от воинской повинности. Напрасно вы боитесь учреждать регулярную армию, другого выхода нет! Нужны правила, устав, дисциплина; к черту эту вольницу! Наказывать, и посильней! Пока же за самый тяжелый проступок полагалось максимум 39 плетей, но пороли не «как положено», а «играючи», так что многие крепкие ребята с задубевшей спиной охотно шли на риск: три дюжины плетей за бутылку рома — не такая уж дорогая цена.

«Пытаться ввести дисциплину и субординацию в новой армии, должно быть, всегда тяжело, — писал Рид жене, — но там, где повсеместно применяются принципы демократии, где так велико равенство и господствует уравнительный подход, либо не будет никакой дисциплины, либо тот, кто пытается ее навязать, станет всем ненавистен и гадок, а этого никому не хочется».

Девятнадцатого сентября лорд Хоу издал прокламацию, обращенную к американскому народу. Осуждая упрямство его представителей в Конгрессе, которое до добра не доведет, он призывал американцев опомниться и вернуться под эгиду законного государя в обмен на мир и процветание. Эта прокламация вызвала раздражение с обеих сторон, но события следующей ночи заставили о ней забыть.

Сразу после полуночи в кабаке «Дерущиеся петухи» на южной оконечности Нью-Йорка занялся пожар. Дул юго-западный ветер, и огонь быстро разгорелся. Кровельная дранка дымилась и рдяно пламенела в темноте, взвивалась в воздух и разлеталась, неся гибель в мирно спавшие дома. Док-стрит, Бридж-стрит, Рыночная площадь и Бивер-стрит запылали одна за другой. Из Гарлема, в десяти милях к северу, видно было только далекое зарево.

Ударить в набат было нельзя — Вашингтон приказал снять все колокола и переплавить на пушки. Британские солдаты бросились на помощь, но пламя уже бушевало во всю мощь, жар стоял такой, что не подойти, и с десятком ведер делать тут было нечего.

Стали скорее разбирать еще не загоревшиеся дома, но и это не помогало. И если бы в два часа ночи ветер не переменился на юго-восточный, был бы сожжен весь город, а так выгорела лишь его западная часть, от Бродвея до Гудзона, включая «Землю обетованную». Церковь Троицы на пересечении Бродвея и Уолл-стрит превратилась в пирамиду огня, пылавшую, пока от нее не осталась куча золы.

На улицы выскакивали полуголые люди — старики, женщины, дети, — бежали, сами не зная куда, пытались спастись в других домах, но и оттуда им вскоре приходилось спасаться вместе с хозяевами и бежать дальше… Страшный гул пламени смешивался с грохотом рушащихся домов, дребезжанием по булыжной мостовой армейских повозок, присланных для вывоза имущества, криками солдат, визгом, плачем детей…

Опасаясь, что пожар мог быть устроен мятежниками, чтобы под его прикрытием устроить ночную атаку, братья Хоу не решились бросить на тушение крупные военные силы. К десяти утра пожар угас сам собой.

Сгорели пять сотен домов — почти четверть города. Ни у кого не было сомнений, что это гнусные происки врага. Еще ночью изловили нескольких поджигателей; одного, застигнутого с факелом в руке, британский гренадер сбил с ног, а потом швырнул прямо в пламя. Другого, обрубавшего ручки у пожарных ведер, повесили британские моряки. Губернатор Уильям Трайон уверял в письме лорда Джермейна, что Вашингтон лично разработал этот план и дал инструкции поджигателям.

Вашингтон же в отчете Конгрессу назвал происшедшее «несчастным случаем». Однако Лунду Вашингтону он признался: «Провидение или какой-то добрый честный малый сделали для нас больше, чем мы готовы были сделать сами».

Сами американцы уже как будто не собирались делать ничего: солдаты массово дезертировали, уходя по 30–40 человек разом. У Вашингтона опускались руки; на душе было так скверно, как никогда ранее. Но он делал всё, что мог, — не подавал виду, как ему тяжело, и выглядел, как всегда, подтянутым, строгим и невозмутимым.

«Если Конгресс не примет скорых и действенных мер, наше дело будет проиграно», — твердил он Хэнкоку. Срочно нужны хорошие офицеры, а единственный способ их обрести — создать армию на постоянной основе, растолковывал он в письме от 25 сентября. Хватит уже краткосрочных контрактов. Офицерам надо хорошо платить и хорошо их учить, солдатам — тоже выдавать хорошее жалованье, а также одежду и одеяла, да еще пообещать земельный надел.

Вашингтон еще не знал, что благодаря усилиям Джона Адамса, главы военного совета, Конгресс уже предпринял кое-какие шаги: солдатам, подрядившимся служить «всю войну», пообещали по 20 долларов и по 100 акров земли. Новый военный устав, составленный Адамсом на основе британского, предусматривал за тяжелые проступки более суровые наказания (до сотни плетей и даже смертную казнь). Адамс же предложил создать Военную академию, но пока дело ограничилось словами.