Вашингтон, округ Колумбия

— Потому что он мой отец.

— Но ведь, кажется, у вас с ним хорошие отношения?

Питер согласился; у него с отцом действительно хорошие отношения, потому что им никогда не было дела друг до друга.

— Но я часто задумываюсь, какой он на самом деле под этой его скорлупой великого магната.

— Странная семья. — Диана уже раньше заметила это. — Каждый из вас хочет быть сам по себе.

— Не каждый. Инид совсем другая. — Оранжевое солнце исчезло, небо подернулось тьмой. Ни ей, ни ему не хотелось говорить об этой буйной особе, которую на прошлой неделе арестовали за езду в нетрезвом виде на какой-то глухой дороге в Виргинии, причем никто не знал, что она там делала. Ее арест подробно расписывали все газеты, и только «Трибюн» хранила полное молчание.

Их встречи выглядели так, словно они давно уже были женаты, но все еще желали друг друга. Но, в конце концов, они знали друг друга с детства, и их связь можно было рассматривать просто как продолжение дружеских отношений. За последнее время Питер с отвращением заметил, что пользуется жаргонными словечками вроде «отношения»; он набрался их у Иниэса и его друзей, которые были повально заражены напыщенной фразеологией психиатрии — лженауки, бывшей ныне чуть ли не еще в большей моде, чем френология [43]в прошлом столетии. Но хотя Питера и трогала вера простаков в эти новые таинства, его тревожило то, что интеллектуалы пытаются переосмыслить жизнь и искусство с помощью понятий, почерпнутых у этих врачевателей людских душ, которые, подобно земным отцам церкви, воевали между собой, каждый притязая на монопольное владение истиной и объявляя всех других еретиками. Первой жертвой этих яростных стычек оказался английский язык. Нетерпеливое стремление всесторонне осветить сферу личного общения привело к такому словотворчеству, словно тонкая игра чувств была наукой, в которой непременно надо было давать имена новым, доселе неизвестным вещам. И одним из величайших открытий, Винландом [44]отважных землепроходцев, был термин «отношения» — словечко, казавшееся Питеру еще более отвратительным, чем еще не сотворенные, но теоретически возможные «освязевление» или «любвение».

— Ну, а чему ты улыбаешься теперь?

— Эротическому наслаждению. Нормальному рефлексу мужчины.

— Нет, это не так. Они хмурятся.

— А ты что, всегда держишь глаза открытыми? И кто это «они»?

— Я наблюдала. Конечно, я говорю о Билли.

Питер пришел в восторг. Они условились, что он никогда не будет упоминать о ее муже. А вот теперь не он, а она нарушила запрет.

— Как ты думаешь, он знает про все это? — Питер, неизвестно почему, указал на холодильник.

— Нет, конечно. Если бы он знал, уж он такого бы наговорил. Нет, он вполне всем доволен. Он думает, что может вертеть тобой как угодно, и поэтому настроен миролюбиво.

Питер сделал вид, что не заметил шпильки. Придет время, и он справится с Билли. Но вот справиться с Дианой — это уже нечто другое.

— Тебе надо развестись с ним.

— Возможно. Когда-нибудь.

— Не то чтобы я верил в брак… — Он уже говорил об этом.

— Я тоже! — отозвалась Диана с необычной горячностью. Затем соскочила с постели и стала надевать пояс. — Нам пора.

Питер с удовольствием констатировал, что форма, которая совсем недавно была ему тесна, теперь в результате двухнедельного поста свободно болтается на нем. Он снова станет худощавым — раз и навсегда. В промежутке между потрясением, которое он испытал, узнав о смерти Скотти, и основанием журнала Питер как бы сбросил с себя свое прежнее пассивное «я» — перестал читать книги только для того, чтобы узнать, кто он такой, или часами слушать Иниэса и его друзей в надежде, что их разговор вдруг перейдет на него и кто-нибудь наконец откроет ему, кто он такой и что он из себя представляет, и тогда ему станет ясно, чем заполнить грядущие годы. Теперь он, разумеется, это знал. Он родился для того, чтобы быть издателем, как и его отец. Приятная ирония судьбы.

— Что ты читаешь? — Диана причесывалась, глядя в раскрытую книгу, лежавшую на столе.

— Как обычно, десять книг одновременно.

— Нет… Я спрашиваю про эту. — Прищурившись, она посмотрела заглавие — уже смеркалось — Уолтер Мэп. Кто это?

— Двенадцатый век. Историк. Поэт. Автор книги "De nugis cuКialium". [45]Следовало бы притвориться, что я читаю его по-латыни. Но я не притворяюсь.

Диана полистала страницы и остановилась на подчеркнутом Питером месте. «Когда я начну гнить, эта книга приобретет особый интерес… наступит век обезьян (как сейчас), а не людей; они будут глумиться над своим настоящим, и они не будут терпимы к достойным людям. Каждому веку претит современность; каждый век, начиная с первого, завидовал прошлому, предпочитая его самому себе». Диана закрыла книгу; прочитанное явно произвело на нее впечатление.

— Ты действительно читаешь все подряд?

— Я хочу знать все.

— За исключением того, что знают другие, например Маркса и Фрейда.

— Раз их знают все, к чему мне их знать? В крайнем мне всегда их растолкуют. Люди это любят…

— Вот не знала, что слово «современность» уже тогда было в ходу.