Читаем Вася Алексеев полностью

С танки голубевшей бригады, когда Вася начал в ней работать, стояли в центре пушечной мастерской. Все проходят мимо, можно каждого повидать. Но в пушечной становилось тесно, вокруг появились пристройки. В одну из них перевели и бригаду мелких токарных станков. Теперь токари оказались совсем на отшибе. От основной мастерской их отделяли слесарно-сборочное и лафетное отделения, но там работали преимущественно в одну смену. По вечерам и ночью токари были изолированы ото всех.

Новое отделение пушечники прозвали Сахалином. Токарный участок именовали «чертовым уголком». Работала там большей частью молодежь — Вася Тютиков, Коля Андреев и другие Васины дружки. Сперва они приуныли:

— Скука смертная в этом чертовом уголке, свежего человека не увидишь…

Потом оценили местоположение участка: от начальства подальше, значит можно свободнее жить.

И правда, «чертов уголок» становился по вечерам своего рода молодежным клубом. Живо и горячо обсуждали события, громко, не стесняясь говорили о заработках, которых не хватало даже на полуголодную жизнь, — дороговизна, порожденная войной, быстро росла, продукты исчезали из ланок. Говорили о проклятой войне, о бездарности царских генералов, о Распутине и о заводских начальниках, совсем распоясавшихся в последнее время:

— Хотят спустить три шкуры и со взрослых рабочих, и с подростков. Ребят теперь в мастерских много, а ведь заставляют их тоже работать по двенадцать — четырнадцать часов.

Заглядывали в «чертов уголок» партийцы из других отделений и мастерских, назначали тут встречи, когда надо было срочно обсудить неотложные дела. Мест, удобных для таких встреч, на заводе было немного. Еще собирались в ямах, под фундаментами станков в строящейся новопрокатной мастерской, но часто пользоваться каким-либо одним местом было нельзя.

Старшой Голубев был настроен оборончески, разговоров, которые вела молодежь, не одобрял. Работал он обычно в день, после пяти часов ребята чувствовали себя свободно.

Опасен был новый инженер Орлов, появившийся в мастерской во время войны. Про него говорили, что он один из держателей путиловских акций и потому старается выжать из рабочих побольше. Во всяком случае, Орлов непрестанно придирался к рабочим, сыпал штрафами направо и налево. Он повадился ходить в «чертов уголок» по ночам, старался попасть туда незаметно, прислушивался к разговорам, а если замечал, что рабочие собрались вместе, что-то обсуждают или просто пьют кипяток, — подымал крик, штрафовал на самую большую сумму, какая только была возможна. И еще грозил выгнать с завода, отправить на фронт.

— Жить не дает, проклятый, — говорили токари.

— Надо его отвадить отсюда, — заметил Вася.

— Как его отвадишь, если он такой настырный?

— Подумать, так способ найдется…

И действительно, они нашли способ. Токарек Ромка забрался ночью на стропила крыши. Ему падали туда ведро со смазочным маслом… Сидеть под крышей неудобно, а Орлов в ту ночь, как назло, долго не показывался. Появился он уже под утро, тихо подошел к участку… Но сверху его всё равно было видно. Едва он оказался под балкой, как ведро перевернулось и липкая струя масла хлестнула Орлова по фуражке, залила тужурку и щегольские наглаженные брюки.

Скандал вышел крупный. Ромку хотели выгнать с завода, — он был подростком, отдать в солдаты его не могли. Но рабочие дружно заступились за парнишку. Да и Орлов, ослепленный маслом, не очень ясно разглядел его. Все говорили, что Ромка не виноват, кто поднял ведро под крышу — один бог знает. Запахло забастовкой, и администрация пошла на попятный. А Орлов усвоил урок, перестал шпионить за токарями. Во всяком случае явно.

* * *

Для заводской администрации первые месяцы войны были медовыми. Служащие главной конторы, акционеры и заправилы общества Путиловских заводов важно ходили по мастерским, в которые еще недавно предпочитали без особой надобности не заглядывать — очень уж было там неспокойно. Война придала им смелости, уверенности в себе. Их настроение так поднялось, что даже молодые токари из пушечной чувствовали это, как ли далеки они были от начальства.

— У господ-то из конторы такой вид, — говорили ребята, — точно каждый день именины справляют.

— Очень просто, — откликался Вася. — Для других — война, а для них — праздник. На фронте дела, конечно, плохи, корпус Самсонова разбили в пух, зато армии требуется еще больше пушек и шрапнели! Заказов невпроворот, барыши растут как на дрожжах. А на нашего брата, они считают, теперь надели крепкую узду. Законы военного времени! Только радуются они напрасно.

В самом деле, после медовых месяцев начала войны для заправил завода наступили трудные времена. Опять начались забастовки и разгорались, как пламя в летнем лесу. Искр, чтобы вызвать пожар, было много. Инженер ударил разметчика Харитонова по лицу — вся пушечная встала. Молодежь первая бросила станки и снимала с работы тех, кто еще не решался бастовать.

Вася яростно спорил с меньшевиком Петровым:

Перейти на страницу:

Похожие книги

Любовь гика
Любовь гика

Эксцентричная, остросюжетная, странная и завораживающая история семьи «цирковых уродов». Строго 18+!Итак, знакомьтесь: семья Биневски.Родители – Ал и Лили, решившие поставить на своем потомстве фармакологический эксперимент.Их дети:Артуро – гениальный манипулятор с тюленьими ластами вместо конечностей, которого обожают и чуть ли не обожествляют его многочисленные фанаты.Электра и Ифигения – потрясающе красивые сиамские близнецы, прекрасно играющие на фортепиано.Олимпия – карлица-альбиноска, влюбленная в старшего брата (Артуро).И наконец, единственный в семье ребенок, чья странность не проявилась внешне: красивый золотоволосый Фортунато. Мальчик, за ангельской внешностью которого скрывается могущественный паранормальный дар.И этот дар может либо принести Биневски богатство и славу, либо их уничтожить…

Кэтрин Данн

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее
Дети мои
Дети мои

"Дети мои" – новый роман Гузель Яхиной, самой яркой дебютантки в истории российской литературы новейшего времени, лауреата премий "Большая книга" и "Ясная Поляна" за бестселлер "Зулейха открывает глаза".Поволжье, 1920–1930-е годы. Якоб Бах – российский немец, учитель в колонии Гнаденталь. Он давно отвернулся от мира, растит единственную дочь Анче на уединенном хуторе и пишет волшебные сказки, которые чудесным и трагическим образом воплощаются в реальность."В первом романе, стремительно прославившемся и через год после дебюта жившем уже в тридцати переводах и на верху мировых литературных премий, Гузель Яхина швырнула нас в Сибирь и при этом показала татарщину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. А теперь она погружает читателя в холодную волжскую воду, в волглый мох и торф, в зыбь и слизь, в Этель−Булгу−Су, и ее «мысль народная», как Волга, глубока, и она прощупывает неметчину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. В сюжете вообще-то на первом плане любовь, смерть, и история, и политика, и война, и творчество…" Елена Костюкович

Гузель Шамилевна Яхина

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее