Вася Алексеев

На пороге комнаты стоял Вася:

— За мной, должно быть, маманя, откройте.

Он быстро оглядел кухню. В углу на табуретке лежала стопка книг, которые он читал ночью, и сверток свежих листовок. Лег он совсем недавно и, кажется, только-только успел уснуть. Нелегальная литература… Он быстро сунул стопку под табурет и пожал плечами. Больше уже ничего нельзя было сделать.

— Алексеев Василий Петрович проживает здесь? — спросил пристав еще в сенях и, оттеснив Анисью Захаровну, шагнул на кухню.

— Ты будешь?

Он смотрел на Васю в упор:

— Ордер на обыск и арест.

За спиной пристава стояли городовые.

Вася снова пожал плечами.

Мысль о предстоящем аресте не пугала, он давно к ней привык. Кто из его друзей-партийцев не побывал в тюрьме и ссылке? Но очень это было не ко времени сейчас. Столько дела… Он усмехнулся. Как будто арест бывает для кого-нибудь вовремя. Но вот листовки! Так обидно, что они попадут в руки полиции. Сегодня утром он должен был их распространить на заводе.

Между тем полиция уже хозяйничала в доме. За столам, широко расставив локти, сидел квадратный пристав в толстой серой шинели и что-то писал, должно быть, протокол. Городовые, топая ногами, возились в комнате. Полуодетые дети испуганно жались к отцу. Он стоял, хмуро поглядывая на непрошеных гостей. Васе показалось, что сивые его усы вздрагивают…

А мама не шла к детям. Она сидела на кухне, бледная, с заплаканными глазами, и словно уже не было у нее сил, чтобы встать. Она только привалилась к стене, и полы широкого бумазейного капота, каждый цветок на котором Вася помнил с детства, расходились на ее ногах. «Плохо ей, — испуганно подумал Вася, — потому и сидит так». И вдруг понял, что сидит она на той табуретке, под которую он сунул нелегальную литературу. Полы капота совсем закрыли стопку.

Полицейские ворошили вещи — прощупывали сенники, перетряхивали белье в комоде. Они стучали по стене, пробовали, не поднимаются ли половицы, — искали тайники. Они таскали Васины книги — из-под его кровати, из сеней, потом из сарайчика. Пристав просматривал книги и раздраженно кидал на пол:

— На Путиловоком работаешь? Зачем книг столько развел?

— Интересуюсь, разве нельзя?

— Вот и довел тебя интерес!

Он взял в руки Евангелие и вдруг заметил, что туда вложена брошюра «О вере в бога». Это была та самая брошюра, о которой Вася рассказывал как-то ребятам в кружке.

— Негодяй, — заорал пристав, — священное писание поганишь!

— Еще неизвестно, кто негодяй, — сказал. Вася сквозь зубы.

Пристав вскинул голову, лицо его побагровело, но глаза встретили твердый Васин взгляд, и он промолчал. Из книг он отложил в сторону «Капитал», видимо собираясь забрать с собой. «Жалко «Капитал», — подумал Вася, — пропадет в полиции. А издание легальное. Ничего они не могут мне за это пришить».

Обыск всё длился, городовым стало жарко. Двигать комоды и кровати, копаться в чужих вещах — это тоже работа, поганая, но нелегкая. Они сбросили шинели.

Вася смотрел на Анисью Захаровну. Она всё сидела на табуретке, привалившись к стене. Лицо ее припухло от слез, а добрые карие глаза не отрываясь смотрели на сына. И, встретившись с матерью глазами, Вася вдруг понял, что, как ни велик ее испуг, она хочет поддержать, подбодрить его. «Крепись, сынок, — говорили ее глаза, — раз уж так всё вышло, — крепись».

И Вася подумал об этой немолодой, уставшей женщине, самой ему дорогой и близкой на свете, так, точно сейчас только по-настоящему узнал ее. Она не ходила на собрания, на которых он бывал, не читала книг, над которыми он просиживал ночи, — она и не умела читать. И всё-таки простым своим сердцем она понимала, за что он борется. Вряд ли она разделяла его взгляды. Но она помогала ему. Случалось, убегая на работу, он оставлял ей сверток и говорил тихонько: «Спрячьте, маманя, Петя Кирюшкин придет, ему отдадите». И он знал — она спрячет, отдаст кому надо. Она постоянно тревожилась за него, но никогда не пробовала помешать его опасной работе. Только просила: «Ты осторожнее, сынок». Недавно она сказала: «Спрашивают о тебе у людей, Васенька, видно, намозолил ты приставу глаза. К соседям заходили какие-то намедни, про тебя разговор был». И больше ничего…

Но как у нее сейчас хватило догадливости сесть на эту табуретку, закрыть злополучную стопку книг? Он ведь ей ничего не сказал. «Настоящий конспиратор, только бы городовые не заставили ее встать», — подумал Вася.

Он чувствовал, что ему нужно очень многое ей сказать, давно нужно. Сказать о том, что она значит для него, сказать, что он всё видит, сказать, как он ее любит, наконец. Но раньше он не догадывался это сделать, а сейчас было нельзя. И он только улыбнулся Анисье Захаровне — нежно и благодарно.

Когда обыск окончился — на дворе уже занимался поздний февральский рассвет, — пристав сказал Анисье Захаровне:

— Собери ему чего-нибудь с собой. Мы ведь его возьмем.

Вася быстро шагнул к матери:

— Не собирайте, я взял кое-что, а больше ничего не надо.

Он поцеловал ее в щеку, обнял и придержал за плечи.