Васил Левский

В келье посветлело. В оконце пробился отсвет где-то за горами поднимавшейся луны.

Тишина успокаивала. Усталое тело охватила сладкая истома, мальчику показалось, что он летит куда-то в серебристую даль. Вдруг что-то остановило полет и всего встряхнуло — резко, грубо. Мальчик открыл глаза, и сознание остро, до боли пронзило:

— Урун! Тутун! [1]

Он прислушался, из тьмы доносились турецкие крики:

— Бей! Держи!

И тревожное болгарское:

— Пощадите!

Ночь прорезал леденящий душу вопль, и все стихло. Только вспугнутые собаки продолжали лаять и выть.

— О господи, опять погиб человек. За что? Мальчик зарылся лицом в подушку. Сна как не бывало. Тьма ночи наполнилась видениями недавнего.

...Дорога, опаленная зноем. Поднимая пыль, звеня цепями, бредут грязные, обросшие, изнуренные люди. Сквозь лохмотья их одежды видны следы побоев. По сторонам едут конные заптии — полицейские. Время от времени раздается окрик:

— Гяур, кепек! [2]

И на голову и спину несчастного падают удары плетью.

— За что? — прижимаясь к дяде, спрашивает мальчик.

— Молчи, после узнаешь.

Вспомнилось, как в школу вошел турок.

— Что здесь делает эта райя? — презрительно бросил он.

Когда турок ушел, мальчик спросил:

— Учитель, почему турки — турки, а мы — райя, стадо? Разве болгары не люди, а скот?

— Молчи, подрастешь — узнаешь.

Вспомнилась разоренная крестьянская семья.

— Все отнято — и дом, и хлеб, все до ниточки. Где преклонить голову с маленькими детушками? — причитает крестьянка.

— Кем отнято? Почему?

— Чорбаджи[3] Ненко отнял, задолжал я ему,— ответил крестьянин.

— Разве Ненко турок?

— Э, милый, болгарский чорбаджи хуже турецкого разбойника.

Сколько встает этих «почему».

А ответа все нет и нет.

Думы о разлитом вокруг горе обжигают молодую душу. В келье кажется невыносимо жарко. Мальчик выходит на галерею.

Лунный свет залил мир. Над долиной от реки поднимается дрожащее марево. Предутренняя прохлада напоена ароматом лугов, садов.

— Боже, как хорошо устроена земля и как тяжко на ней жить. Почему?..

Удары в клепало возвестили о наступлении нового дня. Старый клисар размеренно бил по железной доске, заменявшей колокол, сзывая болгар на молитву.

Правоверных сынов ислама о наступлении нового дня извещал с высокого минарета муэдзин в белой чалме. Сложив ладони рупором у рта, он монотонно, нараспев возвещал:

Ля илляхе илля-лах,
вел Мухамеду расул юл-лах! [4]

Город просыпался.

В церковь святой богородицы прибывали богомольцы. Поздоровавшись, передавали друг другу слухи о ночном происшествии. Утром на дороге был найден убитый. В нем опознали болгарина, зажиточного жителя соседнего городка Сопот. Говорили об убитом, его семье, но не говорили об убийцах. Зачем? Кто они — известно: те, кто уже давно терзает болгарина. Крик, который разбудил мальчика в монастырской келье, слышали многие. Но никто не вышел. Спасти несчастного было уже поздно. Задержать, преступника? Зачем? Все равно его судить не будут, да еще и сам угодишь в тюрьму за поимку убийцы.

У каждого было много тому примеров.

Припомнился случай, когда в том же Сопоте на двух горожан напали турки-грабители. На крики болгар о помощи поспешили соседи. Но что могли сделать они, безоружные, против вооруженных разбойников? Кончилось тем, что погибло несколько болгар. Убийцы были найдены и арестованы. Но через несколько дней освобождены. Почему? За недоказанностью преступления? Нет! Потому что убийцы сами не признали за собой вины.

Да-да, именно поэтому! Таковы тогда были порядки в судах Турецкой империи. Свидетельские показания христиан в турецком суде не принимались. Обвинение могло быть подтверждено только показаниями двух турок. А захочет ли турок показать против соотечественника? Но даже если это случалось, то и тогда требовалось, чтобы преступник сам признал свою вину. Но никто не грабит и не убивает при свидетелях и никто добровольно не признается в совершенном преступлении.

— Их законы похожи на сырую кожу, которую можно растянуть во все стороны, в какую только захочешь, — говорили о турецком правосудии болгары.

Заутреня окончилась, и люди заспешили каждый к своему делу. Отправился и Васил. Его пригласили друзья отца на праздник посвящения ученика в полноправного члена цеха, помощника мастера.

Торгово-ремесленная часть города чувствовалась издалека. Сюда тянулись горожане и селяне, вереницы повозок и тяжело навьюченных ослов. Особенно людно здесь бывало в праздничные дни. Сколько покупателей, сколько праздных зевак привлекали эти шумные улицы и широкая базарная площадь.

Чаршия — так называлась в ту пору торговая часть болгарского города. В Карлове, родном городе Васила, чаршия занимала несколько улиц. Выходили они на площадь, в юго-восточной части которой высилась часовая шестигранная башня.

Своеобразны чаршийские улицы. Тянутся вдоль них торговые лавки вперемежку с мастерскими, кофейнями и гостилнидами, где можно быстро и по дешевке закусить.