Василий Буслаев

– А что нам скажет русский рыцарь из Новгорода?

Потаня, стоящий позади Василия, перевел ему слова короля.

Василий не спеша поднялся со скамьи. Его высокий рост, мощная грудь и широкие плечи приковали немало уважительных взглядов со стороны сидящих вокруг немцев.

– Ты же знаешь, государь, дружина моя невелика, – промолвил Василий. – Но будь у меня хотя бы пятая часть твоего войска, я не стал бы никого дожидаться и двинулся бы в Палестину, сколько сарацин ни ждало бы меня впереди. Поскольку ныне я служу тебе, государь, то скажу так: где твой разум, там и мой.

Василий вновь сел на скамью под одобрительные возгласы баронов.

– Объявляю свою волю, – громко сказал Конрад. – Завтра на рассвете выступаем по дороге на Никею. И горе тем, кто встанет на нашем пути!

Вскочив со своих мест, вассалы короля громко выражали свое одобрение сказанному их сюзереном.

Лишь светловолосый Фридрих невозмутимо восседал на стуле, поглаживая свою рыжеватую бородку. На его лице не было досады или раздражения, словно он и не противился только что немедленному выступлению.

* * *

Войско крестоносцев двинулось в путь с первыми лучами солнца.

Пыльная дорога вилась змеей среди поросших лесом невысоких холмов, за которыми на юго-востоке вздымались далекие туманные горы.

Головным шел небольшой конный отряд дозорных. Далее, отстав на милю-полторы, двигалась рыцарская конница и обоз. За обозом тянулась пехота, окутанная желтоватыми клубами пыли. Следом за пехотой тащилась почти безоружная, обремененная женщинами и детьми, повозками и вьючными животными, крестьянская масса – целый поток оборванных и изможденных людей.

На первой же стоянке, сидя у костра, пятеро русичей делились впечатлениями между собой.

– Не пойму, зачем рыцари тащат за собой эту орду оборванцев, да еще с детками малыми, коль нам сечи с сарацинами предстоят, – недоумевал Худион. – Проку от этих толп в сражении не будет никакого, обуза только.

– Вот и скажи об этом королю Конраду, – проворчал Фома, вороша палкой уголья костра.

– Я слышал, лет за пятьдесят до нашего похода был еще один крестовый поход, так тогда всю бедноту, шедшую отдельно от рыцарского войска, безбожные сельджуки истребили за один день, – вставил Костя. – С той поры папа римский повелел рыцарям оберегать бедных людей по пути в Иерусалим.

– А я слышал, что папе римскому просто-напросто наплевать на всю эту голытьбу, – снова проворчал Фома и плюнул в костер. – Папа римский печется лишь о тех, кто может держать меч в руках, кто знатен и богат.

– Намучаемся мы в дороге с этими толпами крестьян! – покачал головой Худион, будто не слыша ворчаний Фомы. – Ох и намучаемся!

– Эти люди тоже крестоносцы, у них у всех на одежде нашиты красные кресты, – заметил Потаня. – Нельзя негодовать на людей, решившихся на святое дело.

– Кресты на одежду нашили, а ествы в дорогу не припасли, – сердито усмехнулся Фома. – Эх, горе-крестоносцы! Нам до Святой земли еще топать и топать, а крестьяне, что в хвосте плетутся, говорят, уже последние сухари догрызают. Эдак они все в пути передохнут и без сельджукских стрел!

– Будто у нас припасов навалом, – мрачно сказал Домаш.

После этой реплики у костра повисла тишина, поскольку добавить к сказанному было нечего.

Из-под стоящей неподалеку повозки доносился храп, там спали вповалку русские ратники. За повозкой белели в темноте две палатки. Из одной был слышен натужный кашель деда Пахома, из другой – девичий голос, что-то недовольно говоривший по-гречески.

– Совсем сдал Пахом, – вздохнул Худион. – Кашель его душит, а тут еще пыль и жара. Даже не верится, что конец сентября стоит.

– Говорят, в Палестине еще жарче, – обронил Костя, – воды там мало, а кругом песок да камень.

– Хороша святая землица, нечего сказать! – язвительно проговорил Фома.

У него в этот вечер было плохое настроение.

Девичий голос в палатке ненадолго смолк, потом зазвучал опять с той же раздраженной интонацией.

– Ох и намучается Василий со своей гречанкой! – промолвил Домаш, борясь с зевотой. – Телом Доминика хороша, однако нрав у нее, похоже, скверный.

– Не хвали жену телом, а хвали делом, – бросил Фома.

– Анфиска видели, какая смурная ходит, – понизив голос, произнес Костя. – Ревнует она Василия к жене его.

– Доминика поистине Богом Василию ниспослана, ибо она спасла его от смерти, – тихо проговорил Потаня. – А нрав… У какой женщины он хорош?

И вновь у костра водворилось молчание, лишь шумно зевал Домаш и потрескивало пламя.

От соседних костров, мерцающих в ночи, тоже доносились голоса. Тут и там звучала непривычная русскому уху немецкая речь.

Постепенно лагерь затихал, погружаясь в сон. Гасли один за другим костры.

С рассветом крестоносное войско было уже в пути, стремясь поскорее достичь Никеи.

Город открылся взорам крестоносцев после полудня.