Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Допустим, Семичастный опять неточно выразил свою мысль, и Гроссман все же сообщил жене о записи. Тогда это могло бы фиксироваться материалами прослушивания.

Но и это не снимает всех противоречий: Председатель КГБ доложил, что Гроссман документировал беседу, однако сведений про обсуждение документа нет. Осталось неизвестным, как его – в кругу «близких друзей» – комментировал сам автор. Реакция слушателей тоже не фиксируется.

Нет оснований полагать, что такую информацию счел бы маловажной председатель КГБ. Вывод единственный: не было ее. И тут возможны три варианта объяснения.

Первый: не работала аппаратура прослушивания. Но если в результате ее использования получены сведения, приведенные ранее, так сотрудники КГБ услышали бы и обсуждение.

Второй: обсуждения не было. Тоже исключено. Нет оснований полагать, что «близких друзей» Гроссмана не заинтересовал бы разговор в ЦК КПСС, и они бы не выразили свое мнение.

Третий: документ обсужден был, однако ни один осведомитель при обсуждении не присутствовал. Вот так и объясняются странности.

Документ обсуждался не за праздничным столом. Не при всех гостях и семье. Участвовали, как подчеркнул Семичастный, только «близкие друзья» Гроссмана. В КГБ же про обсуждение узнали от слышавшего о записи, однако, не видевшего ее. По крайней мере, до 25 июля 1962 года.

Судя по материалам переписки, сведения о сказанном при обсуждении документа в квартире Гроссмана не поступили и позже. Но, похоже, Суслова это уже не интересовало. Роман не публиковался вне СССР, хотя после ареста минуло полтора года, значит, рукопись не была отправлена за границу, если автор ее и спрятал. Пусть он не смирился, главное, что покорился. Его по-прежнему контролирует КГБ, а задача партийных инстанций – минимизировать огласку. Для этого и нужно сохранить прежнюю литературную репутацию Гроссмана.

В интриге Гроссман пока что проигрывал. Каждый шаг его предугадывал Суслов. Но силовые меры не спешил использовать.

Сочувствие писателю или уважение к закону тут ни при чем. Подчеркнем: арест Гроссмана провоцировал бы отправку рукописей за границу. Других способов защитить арестованного не осталось бы у его друзей. Понятно, речь о тех, кто готов был бы рискнуть собой. Лишь международная огласка скандала предоставила бы автору крамольного романа защиту. Хотя бы минимальную.

Арест Гроссмана не был решением проблемы. Еще и новую бы создал.

Вот Суслов и выбрал другой вариант. Пытался если и не переубедить, так подкупить Гроссмана. Разумеется, запугав предварительно.

Сусловскую тактику Гроссман понимал. И не мог ей ничего противопоставить.

Липкин утверждал, что к началу 1960-х годов «не в обычае были знакомства с иностранными корреспондентами, издателями. Во всяком случае, Гроссман никого из них не знал». Как отмечено выше, это не соответствует действительности.

Причем не только потому, что у Гроссмана были знакомые иностранцы. Важно другое: десятилетие спустя знакомства с гражданами других стран по-прежнему «не в обычае» у большинства советских интеллектуалов: риск оказаться в сфере внимания КГБ всегда оставался.

Гроссману и его «близким друзьям», чтобы забрать тысячестраничную рукопись оттуда, где она хранилась, и передать иностранцу, требовалось бы предварительно избавиться от наблюдения КГБ. Хотя бы на время. Сделать такое сложно, не имея соответствующих навыков.

Риск велик, а вероятность удачи – мизерна. Об этом факторе Липкин и не сказал.

Вряд ли нужно подтверждать многочисленными свидетельствами, что советские интеллектуалы в большинстве своем подозревали: сотрудники КГБ ведут наблюдение за иностранцами, особенно приехавшими не из «социалистических стран». Так и было весьма часто.

Гроссман и сам был под наблюдением. Вряд ли сомневался, что за ним постоянно следят – после ареста романа. Например, Роскина в мемуарах описывала его отношение к перспективе новых знакомств с иностранцами[143].

Если верить мемуаристке, она в 1960 году очередной раз встретилась с братом матери – Евгением Исааковичем Рабиновичем, эмигрировавшим почти сорок лет назад. Он стал известным американским физиком, приезжал в Москву на международные научные конференции.

Дядя, как в юности, был увлечен русской литературой. С ним Роскина и хотела познакомить Гроссмана – при случае. Но все же опасалась, что ее саму «вызовут для каких-нибудь неприятных бесед».

Современникам не требовались пояснения. Юджин Рабинович – американский гражданин, значит, вызвать должны были в КГБ: выяснить, что за «контакты с иностранцами».

Гроссмана, по словам мемуаристки, заинтересовало предстоящее знакомство. И опасения Роскиной он счел напрасными.

Но так было до ареста рукописей. А после, когда американский физик вновь приехал, Гроссман в телефонном разговоре с Роскиной отказался от встречи. Как отметила мемуаристка, заявил, что «настроение неподходящее, ни к чему, – между двумя приездами дяди и произошла катастрофа с романом».