Василий Гроссман в зеркале литературных интриг

До «развязки», похоже, могло и не дойти. Отцу Гроссман сообщал: «У меня есть “грандиозный” литературный план, я работаю понемногу, это дело не на месяц и не на два, а по меньшей мере на год, я с ним не спешу, писать не пишу, а только читаю всякую всячину и думаю по этому поводу, разрабатываю план кампании и набираю войска. Не знаю, выйдет ли что-нибудь из этого; иногда мне кажется, что кишка тонка. Но это не важно».

На зимние каникулы он ездил к жене, навестил и мать. Затем вернулся в Москву. О впечатлениях отцу рассказывал: «Дорогой батько, вернулся на родное пепелище. Начал заниматься, занятия в университете до сих пор слабо налажены, лаборатории работают, а лекции и семинары начнутся по-настоящему с 1-го февраля. Думаю, к 1-му мая освободиться от последней лаборатории, тогда буду себя чувствовать не связанным с университетом “территориально”. Из литературных подработок тоже кое-что предвидится – подрядился писать для “Огонька” очерк о Бердичеве».

Вроде бы опять успех. И все же, по словам Гроссмана, описана была «внешняя сторона жизни. А что сказать о нутре? Как-то меня отпуск выбил из колеи. Чувствую себя очень одиноко, как говорит Есенин, “я один у окошка, ни гостя, ни друга не жду”».

Цитата была, что называется, на слуху. Гроссман отсылал отца к строфе из поэмы С. А. Есенина «Черный человек»:

Ночь морозная.
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду[75]

.

Гроссман и рассказывал, что одинок. А главное, чувство одиночества еще и постольку не оставляет, поскольку «на днях прочел (вернее, перечел) “Смерть Ивана Ильича”».

Речь шла о рассказе Л. Н. Толстого. И чувство одиночества там, как известно, лейтмотив[76].

Кроме отца, собеседников не осталось. Да и тема была необычна: «До чего жуткая, страшная книга. Как страшно – все страшные писания Эдгара По кажутся безвредными и нестрашными по сравнению с этой такой простой и обыденной историей. Жил Иван Ильич и помер. Весь ужас надвигающейся и неизбежной смерти, весь трагизм человеческого одиночества кажутся особенно страшными именно потому, что они так обыденны; кругом люди вполне равнодушные, заняты самыми простыми вещами – развешивают гардины, ходят в театр, а Иван Ильич умирает, умирает мучительно, ужасно, и никто не содрогается, не кричит, не воет от страха – это в порядке вещей, каждый так должен умереть».

По словам Гроссмана, обыденность и ужасала. Он подчеркивал: «Меня эта книга очень поразила. Я теперь все время думаю об этом. Ты не смейся надо мной, ведь, в конце концов, вопрос жизни и смерти – самый главный вопрос».

Действительно, вопрос экзистенциальный. Причем особо актуальный из-за особенностей характера, о чем и рассказывал отцу: «Знаешь, в моей жизни большая перемена та, что я совершенно разошелся с товарищами. Еще в прошлом году товарищи занимали большое место в моей жизни, теперь же почти что чужие люди – ни дружбы, ни откровенности, ни общих интересов. Вероятно, в этом виновата отчасти моя женитьба, а может быть, просто пришло время стать друг другу чужими. Но жены со мной нет, и я “как голый пень среди долин”».

Гроссман, похоже, не сомневался, что цитата будет опознана. Имелись в виду строки из поэмы М. Ю. Лермонтова «Хаджи Абрек»:

И я стою теперь один,
Как голый пень среди долин[77]

.

Выражение это уже к середине XIX века стало фразеологизмом. Так что не исключен другой, более поздний, вторичный источник цитаты – «Суд (Современная повесть)» Н. А. Некрасова[78].

Но в любом случае Гроссман акцентировал свое московское настроение. Отнюдь не оптимистичное: «Это чувство одиночества меня очень допекает, не хорошо жить, не имея близких людей. Ты не собираешься в Москву на время? Вот было б хорошо».

Его настроение родителей весьма беспокоило. А еще больше – отношение к университетским делам. Из-за экспедиции сын не закончил курс, зато успел жениться, доходы журналистские были спорадическими, а в итоге – двадцать три года, и ни работы постоянной, ни жилья своего, ни высшего образования.

Мнение свое родители высказали. И 30 января 1929 года Гроссман уже оправдывался: «Дорогой батько, получил сегодня от мамы письмо. Она получила твое письмо “полное негодования”, ее письмо тоже полно огорчения и негодования. Батько, я не помню точно, что именно писал тебе в том письме, но ты меня, очевидно, превратно понял. Я совершенно не намерен бросать занятия, наоборот, я сделаю все возможное, чтобы закончить их в минимальный срок (очевидно, к сентябрю). Думаю, что со всем багажом я развяжусь к весне, а на осень оставлю один зачет. Занимаюсь я теперь по 10 ч. в день, и мне было странно получить мамино письмо, в данное время оно пришлось не по адресу».