Василий I. Воля и власть

– Вызнать надоть, как и пошто тамо солучилось, господа!

– И дань!

– Да! И дань посбавить! С Новым Городом война, серебра нет, суздальски князи, што волки, так и крутят вокруг Нижнего. Гляди, Семен даве царевича Ентяка привел! Весь город разорили. А и ныне, бают, Семен крутится где ни то под Нижним, в лесах! Што травленый волк.

– Дак и ехать в Орду?! Кланяться? Кому только?

– А чую, не без Идигу тут дело сотворилось!

– Едигей Витовта разбил! И Шадибека не он ли поставил!

– Ежели к Едигею…

– Власть!

– Пока не ясно, чья тамо и власть!

– Я тако мыслю, други, – заговорил Иван, – и тако реку: не нать ездить великому князю Московскому нынче в Орду!

– А што, Иван, тя спрошу, твой батяня, Федор, о том бает? – прищурясь, произнес Михайло Морозов. – Поди, того не скажет, что ты днесь нам молвил.

Василий слушал, то собирая брови хмурью, то краснея, то бледнея. Его и упрекали, и хвалили, и берегли. (И в самом деле, не хотелось ехать в Орду!) Вчера только охотились в заповедном бору под Крутицами, и он, Василий, самолично зарезал рогатиною матерого кабана, облепленного хортами. Добыли трех огненных лисиц, загнали молодого медведя. И так пахло в бору хвоей и смолой, а на полянах земляникой… И скакать, не то плыть в степь, когда еще косят в полях, ставят пахучие высокие копны, когда и самому бы, скинув зипун, в одной рубахе бело-полотняной, пройти с литовкою-стойкой, валя ароматную кашку и ловя ухом сердитое жужжание шмеля, запутавшегося в скошенной груде трав… Эх! И нету той пыли ордынской, и ветер относит посторонь кровососов, а там, бросив горячую косу, взлететь на коня, нестись вихрем, догоняя волка-перволетка, дуром высунувшегося из раменья на скошенный луг… И как трубили рога! Как еще на заре, по росе, выезжала вся конная свита: загонщики, псари, доезжачие…

– Нет, не поеду в Орду! Вот с Семеном надобно кончать! Враз. Не давать ему воли, затравить, как того матерого волка! Нижний должен принадлежать Москве! Надобно твердою ногою стать на Волге! И чтобы весчее, лодейное и повозное платили не даруге татарскому, а нашему даньщику! Своему! Ставленному великим князем Владимирским!

Он поднял голову, слепо обозрел ряды скамей, седобородых бояр в долгой сряде, шапках, отороченных соболем, с посохами в руках. Утишил мановением длани шум и ропот, высказал, оборотив лик к Ивану Кошкину:

– Быть посему!

Дума разноречиво зашумела. Говор-спор не утихал, тек, возвысил, когда в двери палаты пролез припозднивший татарин-баскак московский, коего нынче нарочито задержали – отвлекли, дабы на свободе поговорить о главном.

Со сторон татарину, коему тотчас расчистили место, начали объяснять вполгласа, что, мол, решали, кого да с какими дарами послать к новому хану в Орду. Татарин кивал, остро поглядывая на закаменевший лик великого князя московского, самого главного улусника Золотой Орды и самого богатого изо всех русских князей. И Василий, скользом ловя этот взгляд, тихо гневал в душе: небось, тестюшко не ездит в Орду, не кланяет татарам! И ныне не ездит, все одно! Хотя… Ягайле вот поклонил…

Тесть долил. Чуял Василий, что долог и непрост будет его спор с Витовтом, который навряд раздумал и ныне подмять Русь под себя! Вспомнилось Мономахово: «Жену любите, да не дайте ей воли над собою».

Вот идет Дума. Решают дела господарские, а промеж бояринов русских – татарин сидит! Надзирает. И за ним, за князем, надзирает тоже! Доколе! Нет, не еду в Орду! Прав Иван Кошкин: пора разогнуться нам, пора силу казать!

Дума подходила к концу. Бояре завставали с лавок. Юрий Патрикеевич, принятой литвин, «засевший» многих думцев, подошел, поклонил низко, в особицу приветствуя Василия.

Вот и литвинов садим выше своих, шевельнулась досадная мысль, и тотчас окоротил сам себя: «Православный, однако!»

Развалисто ставя стопы, к ним подходил татарский баскак:

– Порадовать тебя хочу, князь! – вымолвил, улыбаясь широко и чуть-чуть глумливо. – Темир-Аксак Баязета разбил! Спас Царь-город от турков! Радуйся, коназ! (Татары, невесть почему, упорно говорили «коназ» вместо «князь».) Из Сарая грамота пришла!

Весть была и в самом деле важная. Судьбу святыни православия спас, хотя или не хотя того, ревнитель Мехметовой веры, Тамерлан, Железный хромец русских летописей. Спас, отсрочивши на полстолетия падение великого города, о чем пока не догадывал никто. (А и что с нами будет через пятьдесят-то лет, а инако вопросить: ведали мы ай нет полстолетья назад, что будет, и что совершило с нами нынче?) Бояре столпились, окружив татарина. Судьба Константинова града занимала всех. Пото и пришлым за милостынью греческим митрополитам подавали не скудно. Привычен был Цареград – свой, православный, домашний почти. Привычны греки, даже те, что сидели в секретах и брали взятки, изничтожая империю, и не ведали, не ведал никто, что через века такое повторится на Великой Руси.