Василий Каменский. Проза поэта

— Сказывают, Никон озлоблением силен в заточении и велел передать царю, что за обиды, ему нанесенные, был два раза мор в стране, а царское войско терпит пораженья от бунтарской рати Стенькиной, и будто представилась в видении Никону царская палата, и какой-то старец рек: «Волчьи головы в палате сидят, а придет ягненок — всех волков сожрет». Сим ягненком Никон себя пророчит. Прийти же он может только тогда, ежели Стенькины разбойники освободят низложенного патриарха. Сказывают, на это злой старик крепко надеется.

— Ужо бог пошлет, — щипал бороду митрополит, — изловим вора Стеньку и Никона дубинами доколотим.

Царь отмолился, благословение у митрополита взял, сел за стол и думной палате рассказал о замысле окольничего Родиона Стрешнева.

Князь Борятинский нахмурился, — он понял, что, после перенесенных поражений в битвах с голытьбой Разина, царь не верит больше открытым битвам своих войск, а ищет спасенья в кривых дорогах, рассчитывая на удачу бывалых мастеров по делам предательства: боярин Стрешнев и князь Трубецкой, эти новые любимцы царя, слыли отменными пройдохами.

Царь спросил нахмуренного Борятинского:

— Что, княже, задумался? Али не по нраву тебе затея донская?

Князь отвечал:

— Великий государь! Я привык воевать по-военному, а ежели воровская рать Стеньки над войском твоим верх брала, — моя ли тут вина, когда врагов в десять раз больше, да часть войска на сторону мятежников перекинулась. Воеводы же доносят, что врагов меньше, что воры дубинами, кистенями, топорами сражаются, а выходит все противное: у врагов пушки, ружья, кони кормленные, дерзость великая, в огонь-воду лезут, и тех врагов окаянных полчища несметные. Что же до затеи донской, будто Стеньку изловить можно, тут я не советчик. Это — как удастся. Ибо с Дону до сей поры выдачи не было.

— А теперь будет! — воскликнул царь. — Там свои люди подосланы, свои охотники на соколов.

Думный дьяк Лопухин, боярин Морозов, князь Хованский, архимандрит чудовский Савва, князь Ромодановский, воевода Хилков, протопоп Ферапонт да боярин Ртищев — на перебой бросали:

— Боярских сыновей снарядим!

— Монахами переоденем!

— Свои стрельцы поедут!

— Измены не будет!

— Войска мало — возьмем хитростью!

— Хитрости хватит!

— Иначе все одно — пропадем…

— Изловим Стеньку!

— Черкасский монастырь — святая защита!

— Корнило Яковлев выдаст Стеньку!

— Замысел праведный!

— Боярин Стрешнев пособит.

— Господь благословит…

— Великий государь благословляет!

— Спасенья ждем! Изнемогли!

Царь обратился к князю Долгорукому:

— Князь Юрий Алексеевич, — ты разбил польское войско Гонсевского, ты победил под Могилевом гетмана Сапегу, ты у меня первый воевода — я от тебя совета, решенья жду, как скажешь — так и сделаем. Ибо смута злодейской голытьбы потрясла все государство наше, а воровская рать Стеньки множится и на Москву, на престол мой, двинуться дерзает. Спасай, княже. Сними голову Стеньке, как снял его отцу.

Юрий Долгорукий поднялся:

— Великий государь! Праведны слова твои, что отныне на Дону заботами твоими быть выдаче злодейских казаков — кто из них повинен супротив трона твоего самодержавного, господом богом хранимого. Тебе и нам не по нутру эта вольность казачья, уродившая проклятого врага нашего Стеньку Разина. Однако эта вольность донская, не ведающая доселе выдачи, где безбоязненно собирается жить-зимовать Стенька с есаулами, сама теперь может помочь нам, ежели затея боярина Стрешнева с черкасским атаманом Яковлевым будет благословенна удачей. Стенька крепко на Дону надеется на казачье установление о невыдаче и, значит, вольно проживать станет в своем Черкасске, у жены. Схватить там его будет легко, лишь бы уменья достало вывезти злодея с Дона. Изловим Стеньку, казним лютой казнью здесь, расстроим, собьем спесь воровскую, задавим мятежный дух, — и тогда двину я на Волгу войска твои верные, что из боярских сынов ставленные. Двину во славу спасения твоего, великий царь всея Руси!

Царь расцеловал князя-воеводу.

— С нами бог!

И на утесе, на том…

На обрывной вершине утеса, у трех бугров, стоял Степан перед Волгой и небом.

Стоял распоясанный, в алошелковой рубахе, без шапки, с засученным правым рукавом и распахнутым настежь сердцем.

Верховой ветер взметал русокудри, делая его загарное, небоглазое лицо источником животворящей силы.

Степан землей смотрел в небо и, размахивая кудрями по ветру, орал нещадно:

— Величием сердца своего, возвеличенным яростной молодостью и разливной любовью к народу своему океанскому на великой русской земле, величием огненного сердца своего — заклинаю вас, силы небесные и силы земные, любить и жаловать каждого, кто беден и волен, кто верен и чист, кто молод и трепещет от бурного желания жить, как велит удалое, вольное сердце.

— Свети, грей и пали, ярое солнце, рожай жизнь для жизни, играй, круглое, для радостей на земле.

— Голубейся голубинными глубинами, небо, отражайся простором раздольным в зорких, бирюзовых глазах сермяжных душ.