Василий Львович Пушкин

Лев Александрович Пушкин, читая на следующий день после рождения сына «Московские ведомости», вряд ли заинтересовался приведенными там объявлениями. Он был богатым помещиком, владельцем более трех с половиной тысяч душ^[37]. Ему принадлежали село Болдино и деревня Тимашево, Кистенево тож, в Нижегородской губернии, подмосковные — деревня Раково и сельцо Синево, Семеновское тож. Его обширная московская усадьба на Божедомке занимала несколько гектаров. Там имелись большой дом, хозяйственные строения, оранжереи, плодоносящий сад, пруды, в которых водилась рыба. Можно предположить, что хозяева усадьбы не испытывали недостатка в каретниках, кучерах, садовниках, поварах, в штате домашней прислуги. Дом был украшен иконами в драгоценных окладах из приданого Ольги Васильевны и наследственными иконами Льва Александровича. В сохранившейся описи вещей, которые находились в жилище его отца — Александра Петровича, — «образ Нерукотворного Спаса, писан на холсте над дверьми, да картина о блудном сыне, стол раздвижной, верхняя доска с резьбой мелкой… <…> 11 картин больших, которые писаны на холстах живописным письмом, две картины небольшие, написаны також на холстах, а те все картины в рамах… <…> 18 стулов, в том числе 9 с позолотою, стол дубовый, круглой, складной, стол придвижной в углу, на котором ставитца посуда»^[38]. В описи названы также молитвенники, серебряные шандалы, серебряная посуда, сундуки, зеркало «в рамах и с коронкою личною», коробочка китайской работы, кровать под балдахином, печи ценинные, то есть из цветных изразцов… В окружении этих не дошедших до нашего времени вещей, в доме, где были «печи в пестрых изразцах» и, наверное, «портреты дедов на стенах» (они, как и портреты родителей, тоже не сохранились), в давно исчезнувшей московской усадьбе на Божедомке, в довольстве и достатке и суждено было провести Василию Пушкину детство, отрочество и юность.

4. Детство, отрочество, юность

«…Каким его воображаете? Прекрасным?.. <…> Беленьким, полненьким, с розовыми губками, с греческим носиком, с черными глазками, с кофейными волосками на кругленькой головке: не правда ли?» — так представил своего героя ровесник В. Л. Пушкина Н. М. Карамзин в неоконченном романе «Рыцарь нашего времени», который носит автобиографический характер^[39]. Быть может, таков был и наш герой во младенчестве. «Но что говорить о младенчестве? — писал далее Н. М. Карамзин. — Оно слишком просто, слишком невинно, а потому и совсем нелюбопытно для нас, испорченных людей. Не спорю, что в некотором смысле можно назвать его счастливым временем, истинною Аркадиею жизни: но потому-то и нечего писать об нем»^[40].

К сожалению, не только о младенчестве, но и о детстве, отрочестве, юности Василия Пушкина известно очень мало. Скорее всего Василий-дитя (в детстве, вероятно, Вася, Васенька, Васечка, Васятка, потом, уже в юности, — на французский манер — Базиль) не избежал общей участи дворянских детей. Сразу же после его рождения из крепостных взяли к нему пышногрудую румяную кормилицу, обрядив ее в батистовую рубашку, нарядный сарафан и кокошник. Из дворовых выбрали и приставили к маленькому барчуку няньку. Нянька присматривала за кормилицей, всем заведовала в детской: следила, чтобы было там и светло, и тепло, и чисто, чтобы всего — и белья, и посуды — было довольно, чтобы прислуга не забывалась. Когда в кормилице не стало надобности, то все заботы о ребенке взяла на себя няня. Она и кормила, и спать укладывала, и гуляла, и играла с Василием. Случалось, няня наказывала за шалости. Она же утешала в детских горестях, отгоняла детские страхи. А еще — учила молитвам, пела песни, рассказывала сказки. Имени нянюшки будущего поэта история для нас не сохранила. Была ли она тихой старушкою со спицами в морщинистых руках или молодой резвой девушкой, мы не знаем.

В мае 1767 года, когда Василию исполнился год, в семействе Пушкиных родился сын Сергей. Ничто не омрачало их безоблачного детства. И всё же можно предположить, что события московской жизни, которые волновали весь город, так или иначе не обошли стороной и усадьбу на Божедомке. Об этих событиях говорили взрослые, к их рассказам прислушивались дети.

В 1771 году в Первопрестольной началась страшная эпидемия чумы. С апреля 1771 года по март следующего, 1772 года в городе умерли 57 901 человек^[41]. Ссылаясь на слова очевидца, знаток старой Москвы М. И. Пыляев писал:

«…народ умирал ежедневно тысячами; фурманщики, или, как их тогда называли, „мортусы“, в масках и вощаных плащах длинными крючьями таскали трупы из выморочных домов, другие поднимали на улице, клали на телегу и везли за город, а не к церквам, где прежде покойников хоронили. Человек по двадцать разом взваливали на телегу.

Трупы умерших выбрасывались на улицу или тайно зарывались в садах, огородах и подвалах»^[42].

Москва опустела. Помещики уезжали в свои деревни, оставляя дома и своих дворовых людей. Неизвестно, покинули ли зараженную чумой Москву Пушкины или пережили это страшное время на Божедомке.