Василий Львович Пушкин

«Парижем от него так и веяло, — вспоминал П. А. Вяземский. — Одет он был с парижской иголочки с головы до ног; прическа à'la Titus, углаженная, умащенная huil antique. В простодушном самохвальстве давал он дамам обнюхивать свою голову»^[224].

Во всем блеске парижского туалета запечатлен Василий Львович на портрете, который он привез из своего путешествия. В Париже он нашел время зайти в мастерскую Э. Кенеди, чтобы заказать свой портрет в технике физионотраса, входившей тогда в моду. Заказчик садился на несколько минут перед аппаратом с отражающим устройством — возникавший едва заметный рисунок тут же дорисовывали и гравировали на медной пластинке (всего получалось не более десяти отпечатков). Рассматривая этот портрет, друзья увидели профиль человека, которому уже за тридцать: горбатый нос, тонкие губы, устремленный вперед взгляд, модную прическу, нарядное белое жабо.

Василий Львович до конца своих дней оставался приверженцем французской моды, пришедших из Франции нововведений. Ф. Ф. Вигель вспоминал, как В. Л. Пушкин, услышав в 1804 году о прибытии в Петербург от первого консула Франции Бонапарта его «дипломатического агента» генерала Дюрока, представлявшего собой «картинку модного журнала», тотчас же поспешил из Москвы в Северную столицу только для того, чтобы познакомиться с последними новостями парижского туалета. Вернувшись в Первопрестольную, «он всех изумил толстым и длинным жабо, коротким фрачком и головою в мелких кудрявых завитках как баранья шерсть, что называлось тогда à'la Дюрок»^[225].

П. А. Вяземский рассказал о таком забавном случае, связанном с одной из парижских новинок:

«В Москве до 1812 г. не был еще известен обычай разносить перед ужином в чашках бульон, который с французского слова называли consomme. На вечере у Василия Львовича Пушкина, который любил всегда хвастаться нововведениями, разносили гостям такой бульон, по обычаю, который он вероятно вывез из Петербурга или из Парижа. Дмитриев отказался от него. Василий Львович подбегает к нему и говорит: „Иван Иванович, да ведь это consomme. — Знаю, отвечает Дмитриев с некоторою досадою, что это не ромашка, а все-таки пить не хочу“»^[226].

Но что модные привычки?! В. Л. Пушкин сохранял много лет неослабевающее восхищение Парижем и парижанками. Недаром, много позже, в 1819 году, он писал П. А. Вяземскому:

«Кн. Николай Щербатов возвратился из чужих краев, но я его еще не видел. Сказывают, что жена его изрядненько говорит по-французски и довольно ловка. Вот каков Париж! Как же не любить его?» (265).

Василий Львович так натвердил всем о своем восхищении очаровательной мадам Рекамье, что А. М. Пушкин сочинил от его имени французский куплет, в котором вымышленный сочинитель сокрушался, почему прелестная француженка не голубка, а он — не ветка. Объявив В. Л. Пушкину, что знает его очень милые стихи, польстив его доверчивому самолюбию, Алексей Михайлович под всеобщий хохот прочел свой куплет. По свидетельству П. А. Вяземского, «шутка удалась». «Но хохотал ли Василий Львович? Об этом история молчит»^[227].

Когда в 1808 году И. И. Дмитриев напечатал отдельной книжечкой тиражом всего пятьдесят экземпляров «Путешествие NN в Париж и Лондон» — не для продажи, а для друзей, то Василию Львовичу, конечно, было приятно вспомнить о своих заграничных впечатлениях и встречах. Это редчайшее миниатюрное издание к тому же было украшено виньеткой, на которой был изображен В. Л. Пушкин, как считал племянник Ивана Ивановича, «чрезвычайно сходно»^[228] — сидя в кресле, он восторженно слушает Тальма, который с книгой в руке дает ему урок декламации. И все же, как свидетельствует племянница В. Л. Пушкина О. С. Павлищева, когда эта стихотворная шутка разнеслась по Москве, она на некоторое время расстроила приятельские отношения Василия Львовича с Иваном Ивановичем, правда, ненадолго^[229]. В самом деле, у В. Л. Пушкина были основания сердиться. Его галломания, которая всегда вызывала улыбку, теперь, в 1808 году, выглядела в глазах многих уже не столь безобидной. Описанный Иваном Ивановичем восторг русского путешественника от встречи с Бонапартом в это время могли расценить и как антипатриотизм. В Европе гремели пушки. Русское общество тяжело переживало поражение под Аустерлицем, при Фридланде, позорный для России Тильзитский мир. Так что о счастье «стоять близехонько» к Бонапарту лучше было бы умолчать.

Между тем жизнь Василия Львовича в Москве шла своим чередом. Конечно, затянувшийся бракоразводный процесс отнял много душевных сил. Но получив, наконец, в 1806 году развод, Василий Львович зажил по-прежнему. Он встречался со старыми друзьями — И. И. Дмитриевым, Н. М. Карамзиным, П. И. Шаликовым, А. М. Пушкиным, В. А. Жуковским, заводил новых, познакомился с К. Н. Батюшковым, П. А. Вяземским. Особенно подружился Василий Львович с Петром Андреевичем Вяземским, который был моложе его двадцатью шестью годами. Вспоминая много лет спустя об их дружбе, Вяземский писал: