Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века

Итак, Флоренский, встав на защиту Христа, доказывает, что христианство по сути своей не содомично, ибо возносит человека над полом: «Во Христе получаем сладость ангельского бытия» [С. 16]. С другой стороны, в глазах Флоренского содомия как форма сексуальности универсальна, «общечеловечна». Более того, для Флоренского «эллинизм» — его духовная родина — «есть содомический цветок», а «сущность античного философствования» есть «содомия», она же, в свою очередь, — «почва для философствования» [С. 13]. Таким образом, защита Христа в письме Флоренского идет рука об руку с апологией содомии, что, несомненно, является нонсенсом для православного мыслителя. Даже в наше время, когда столько общественного внимания уделяется правам сексуальных меньшинств, такого рода подход совершенно не приемлем для исторического христианства!

Не менее одиозным является нивелирование в философских конструкциях Флоренского иудейской «закваски» Нового Завета. В антиномической паре «Афины и Иерусалим» Флоренский однозначно отдает предпочтение античной философии и языческому эллинизму в целом. Напомним, что:

«Афины и Иерусалим» — название итогового философского труда одного из крупнейших мыслителей Серебряного века Льва Шестова, основная тема которого — антиномичность знания и веры, противостояние двух истоков европейской культуры — эллинского и библейского. Опираясь на тексты Священного Писания, опыт библейских героев Авраама, Моисея, Иова, обращаясь к творчеству Ницше, Кьеркегора, Паскаля, Достоевского, Шестов стремится показать, что истина не может быть добыта путем логического умозаключения, а обретается только личной верой: «В границах чистого разума можно построить науку, высокую мораль, даже религию — но нельзя найти Бога». В центре внимания Шестова — история грехопадения человеческого рода, понятого как результат испуга людей перед ничто, этот страх нашептывает разум, внушающий человеку недоверие к божественной свободе и желающий встать на место Бога. Знание, источник грехопадения, преодолевается благой вестью о Едином, ничем не обусловленном Боге, стоящим над принципами разума и требующим от человека безусловного подчинения. Только вера, понимаемая как «новое измерение мышления», побеждающая смерть творческая сила открывают человеку путь к Богу. Шестов не считает философию наукой, он сторонник веросознания — философии, основанной на откровении Священного Писания; следуя за верой, философия должна вести человека за пределы рациональной метафизики, где царит Необходимость, в сферу Свободы [НФЭ].

Если у агностика Шестова философский Бог — это чистый Произвол (Случай)[304], то Бог «православного» мыслителя Флоренского — это «непостижимый, при этом „злой-презлой“ Демиург», он же некий «Высший Разум». В этом отношении Флоренский, с позиций ортодоксального богословия — явный гностик-маркионист, чьи взгляды эволюционировали от христианского антииудаизма до расового антисемитизма [305], а с культурологической точки зрения — выразитель манихейско-гностической идеологии, всегда являвшейся, — см. [ЯКОВ-МУЗ], одним из культурных кодов русской цивилизации.

По определению Бердяева, представляющимся нам вполне правомерным, Флоренский «был утонченный реакционер» [БЕРДЯЕВ (III). С. 161].