Василий Шуйский

В ту ночь Василий Иванович пробудился от плача. Долго слушал тишину и никак не мог понять: кто плакал, где? И наконец сообразил: приснилось. Ксения плакала. Но тотчас и вспомнил сон: нет, не Ксения, то был иной голос, родной голос… Господи! Чей? Не шло на ум. Взмолился:

— О великий Боже! Наказуй творящих зло, но пощади тех, кто одной только кровью своей виноват перед Тобой… Федя Годунов совсем ведь мальчик был…

И ужаснулся: царевич Дмитрий стал перед глазами.

— Страшно, Господи, в царях жить! Страшно!

И озарило: патриарх Иов жив-здоров! Надо привезти старика в Москву, пусть он, святейший страдалец, отпустит грехи всему народу русскому. Все грешны! Не одни цари! Все.

30

На дрова пошел трухлявый пень. Горели коряжки уныло, огнями мутными, запах дыма першил горло, угнетал душу.

— Брат Енох! — взмолился старец Иов. — Сходил бы ты к келарю. Пусть даст нам сосновых дровишек. Со смолкою попроси. И попросил бы ты, брат Енох, у келаря, чтоб велел он поменять лежева наши. Солома в тюфяках истлела, истолклась, одеяло после моей болезни собакой пахнет. Скучный дух у нас в келии… Морошки попроси. Посмелей будь! Не велики запросы.

Келарь, мордатый, пузатый, выпучил на патриаршего келейника глазищи, все равно что кот на мышь.

— Дух нехорош! От старости тот дух. До смерти не выветрится.

Келейник смиренно ждал, и келарь, взбеленясь, ткнул его в грудь посохом.

— Ступай прочь!

— Святейший морошки просит, — заупрямился Енох.

Посох обрушился на голову упрямца:

— То вам не патриарший двор! Чем о себе печься, Бога бы вспомнили!

Енох поклонился келарю:

— Старцу Иову сон был: царь призвал его святейшество в Успенский собор и ноги ему умыл.

У келаря в утробе ухнуло, щеки съехали на шею.

— За такое виденьице простого человека на кол бы посадили, а вам подавай морошки! В другой раз глядите сны, да не заглядывайтесь. У государя свой молитвенник, пресветлый, премудрый Гермоген-патриарх!

Енох стоял столбом и не хотел уняться.

— Что говорить станешь, когда от царя к святейшему великое посольство придет?

— А коли не придет?! — передразнил Еноха келарь. — Надоел ты мне! Велю вам нынче квасу не давать.

И опять поклонился Енох, к двери пошел, а в дверях служка — рожа красная, запыхался.

— От царя приехали! К святейшему Иову!

Обомлел келарь. Енох тоже вздрогнул.

— Кто приехал-то? — дрожащим голосом спросил келарь.

— Крутицкий митрополит Пафнутий с грамотой от святейшего Гермогена. Царь карету свою прислал!

Заплакал Енох. Плача, кинулся в келью, к драгоценному своему старцу.

Однако ж и в келаре проснулся добрый дух. Обогнав Еноха, явился к дверям заветной кельи, готовый озолотить сие убогое пристанище, но был остановлен строгими московскими людьми и не допущен к Иову и к Пафнутию. Еноха пустили.

Патриаршью грамоту Иов слушал дважды. Сначала ее прочитал сам митрополит, а потом по просьбе святейшего Енох.

— Я к его голосу привык, — сказал патриарх и замер, ожидая чтения.

Иов был совершенно бел: головою, брадой, бровями. На самом лице его лежала блеклость, кожа на висках истончилась, но не болезнью веяло от этого лица — премудрым детством.

— «Государю отцу нашему, святейшему Иову-патриарху, сын твой и богомолец Гермоген, патриарх московский и всея Руси, Бога молю и челом бью».

— А ведь меня и прежние цари любили, — сказал вдруг Иов. — Как приехал к нам в монастырь государь Иоанн Васильевич, я ему святыни наши показывал, он тотчас и запомнил меня. Был я инок, а вскоре стал архимандрит.

Умолк, улыбаясь воспоминаниям. Енох, испрося позволения, продолжал:

— «Благородный и благоверный, благочестивый и христолюбивый великий государь царь и великий князь Василий Иванович, всея Руси самодержец, советовавшись со мною и со всем освященным Собором, с боярами, окольничими, дворянами, с приказными людьми и со всем своим царским синклитом, с гостями, торговыми людьми и со всеми православными христианами паствы твоей, послал молить твое святительство…»

— Ты погоди! — снова прервал чтеца Иов. — Со мною тоже ведь советы держали. И государь Федор Иоаннович, и свет мой, государь великий и премудрый Борис Федорович, и дитя его, печаль моя неутолимая, государь Федор Борисович.

Посланцы царя и патриарха слушали лепет старца смиренно и серьезно. Митрополит Пафнутий даже к уху руку приставил.

— Что ж, читай дальше, — разрешил Иов. — Я помню, где ты стал: «…послал молить твое святительство…»

— «…чтобы ты учинил подвиг, — подхватил Енох, — и ехал в царствующий град Москву для его государева и земского великого дела; да и мы молим с усердием…»

— Гермоген, что ли? — вскинул личико Иов.

— Гермоген, — шепотом подтвердил митрополит.

— «…и мы молим с усердием твое святительство и колено преклоняем: сподоби нас видеть благолепное лицо твое и слышать пресладкий голос твой».

— С усердием молит! — одобрительно закивал Иов и весело поглядел на Еноха. — Пусть морошки сначала принесут.

Пафнутий изумился, но Иов уж более ничего слышать не хотел, пока не принесли морошку.

31