Василий Шуйский

— Что там за гвалт? Пан воевода и наияснейшая панна Марина перетревожились, они уж думают, что ваши москали опять затеяли что-нибудь злое против нас, бедных.

— Пусть не тревожатся они, панна Зося! — поспешил ее успокоить Иван Михайлович. — Никому никакого зла не сделаем… Я только велел их от забора поотогнать…

— Ох, какой недобрый, какой недобрый! Ну зачем было отгонять?.. Прикажите скорее послать сюда из воеводской свиты пана Здрольского, чтобы успокоить моих господ.

— Не могу того дозволить, панна! — нерешительно ответил Иван Михайлович. — К вам наверх никого не приказано пускать!

— Как? Никого? Быть не может! Мой коханый, мой голубчик, пане Иване! Пошлите за ним… за паном Здрольским… я вас так прошу, так прошу…

И она ласково, заискивающим взором смотрела ему в глаза; она положила ему свою нежную белую руку на плечо и все упрашивала, все упрашивала…

Иван Михайлович встряхнул наконец кудрями и сказал:

— Ин быть по-твоему!

И послал стрельца за Здрольским.

Через несколько минут приземистый и дюжий, усатый и чубатый пан Здрольский преважно прошел мимо Ивана Михайловича и скрылся за дверью приемной Мнишков. Юноша хотел было последовать за ними, чтобы присутствовать при беседе пана Здрольского с паном воеводой, но очаровательная Зося показалась на пороге своей комнаты и, пугливо озираясь, вышла в сени, окутанная какой-то верхнею одеждой с длинными висячими рукавами. Само собой разумеется, что и пан Здрольский, и пан воевода, и дьячий наказ, и предостережения Степурина — все разом вылетело из головы юноши. Он прямо пошел навстречу Зосе.

— Благодарю, — сказала лукавая панна, ласково взглядывая в пламенные очи Ивана Михайловича, — ты будешь ко мне добр… и я к тебе буду добренькая, пане Иване… и я тебя не забуду.

— Мне ничего от тебя не нужно! — резко отозвался юноша. — Меня не купишь…

— Ах, что ты, пане Иване! Я не о том и говорю… И чем могла бы я тебя купить? Я такая бедная!.. Я могу отплатить тебе только лаской.

Пан Иван вдруг крепко схватил Зосю за руку; рука его дрожала… Дрожь слышалась и в голосе, когда он произнес, искоса поглядывая на Зосю:

— Ты шутить со мною изволишь, панна! Играешь, как кошка с мышкой…

— Ах, не жми так больно руку… О медведь московский! — с притворной досадой проговорила Зося, вырывая свою руку. — Беда, если увидит кто-нибудь из наших…

И она быстро очутилась на пороге своей двери и проговорила скороговоркой:

— А назавтра, когда твой пан начальник уйдет, я попрошу тебя, чтобы ты того же пана Здрольского отправил на базар (дай ему, пожалуй, в провожатые стрельца), купить для пана воеводы и для панны Марины сластей и разной живности… А то им ваша кухня так противна.

— На базар! Да что ты, панна Зося? Я о том и помыслить не смею… Сама ты посуди!

— Пане Иване! Если ты исполнишь мою просьбу, ты этим мне так угодишь, так угодишь, что я готова тебя за это расцеловать! Да! Да! Вот — слово гонору [13]тебе даю…

И прежде чем он собрался ей ответить, она легко и грациозно послала ему рукою поцелуй и исчезла — за дверью.

— Не девка, а чертовка какая-то, прости Господи! — шептал между тем озадаченный Иван Михайлович, окончательно потерявший голову.

V Вести с базара

Пан Бронислав Здрольский, мелкий шляхтич, владевший клочком земли около Самбура, уже с самой ранней юности рос и жил в доме Мнишков. Это был веселый, неглупый и недурной малый, большой охотник пошутить и приволокнуться при случае, отличный рубака на палашах и саблях, добрый товарищ и на пиру и в бою — один из типичных представителей мелкой польской шляхты начала XVII века. В доме Мнишков он был издавна «своим» человеком, и ему не раз, еще и до появления царевича Дмитрия в Самборе, давались различные, довольно трудные и щекотливые поручения, которые он всегда выполнял толково и добросовестно. Когда панна Марина Мнишек была помолвлена за московского царевича, пан воевода включил пана Бронислава Здрольского в число тех первых головорезов, которые стали под знамена Самозванца в Польше. Здрольский неотлучно находился при царевиче во всех битвах, был отличен им и награжден, по воцарении в Москве зачислен в отряд его телохранителей, а при самом начале резни 15 мая обезоружен толпой народа, хлынувшего за боярами в Кремль, и отведен в тюрьму.

На глазах Здрольского и других телохранителей Дмитрий Басманов был растерзан бессмысленною чернью, которая решительно не понимала, куда ее ведут и зачем привели в Кремль, в царские палаты. Но затем обо всех остальных убийствах, как и об убийстве самого Дмитрия, Здрольский имел только самые смутные, самые сбивчивые сведения и весьма охотно поверил тому известию, которое вчера под вечер перелетело через тын власьевского дома и произвело переполох между стрельцами.

Когда Здрольский вошел в приемную Мнишков, у него было такое страшное, необычайное выражение лица, что и Марина и сам пан воевода посмотрели на него с недоумением.

— Что там у вас за шум? Кричат, гвалт?.. Уж не опять ли хотят вас загрызть московские псы?

— Не знаю, право, как и сказать!.. Прошу извинить. До нас дошел слух, что светопреставленье начинается…