Василий Шуйский

В январе 1579 года в Москву явились послы польского короля Стефана Батория — воевода мазовецкий Станислав Крыйский да воевода минский Николай Сапега. Приехали говорить о вечном мире, но Ивану Васильевичу были дороги победы над ливонскими городами. Наговорил послам много обидного, унижал Батория, возносил самого себя. Князь Василий Иванович Шуйский был в Грановитой палате на приеме послов, видел, как пылали щеки у Крыйского и как холодно взглядывал на царя Сапега. Иван же Васильевич никакого удержу не знал.

— Я веду мой род от полоцких литовских князей Рогволодовичей, — говорил царь, спину держа прямо, голову высоко. — Это были славные князья, всей вселенной ведомые! Они мне братья, и потому Корона Польская и Великое княжество Литовское — наши вотчины. У сих князей других наследников, кроме меня да королевны Анны, не осталось. Но разве женщина наследует? О Семиградском же государстве, откуда выпорхнул Баторий, нигде не слыхали. Стефану в равном братстве с нами быть непригоже, а захочет быть с нами в братстве и любви, пусть поклонится, почет нам окажет.

Станислав Крайский не стерпел:

— Давид, поваливший Голиафа, избран на царство из низкого звания!

— Давида Бог избрал, а не люди. Мы Святое писание читывали, помним пророчество Соломона: «Горе дому, им же жена обладает, и горе граду, им же мнози обладают». О вас сказано. Неправду глаголете. Это не мы вашего государя укоряем, вы его укоряете, разглашая на весь белый свет в своих грамотах, что Бог его безмерным своим милосердием помиловал и вы его на государство взяли; хвалитесь, что по великому Божию милосердию полюбили его. Из этого ясно: Стефан ваш Баторий — Обатур, как иные кличут, — государства был недостоин, но Бог и вправду его помиловал.

Слушал князь Василий Иванович царя, в сердце его трепетало восторгом: славно говорит, разит мысль мыслью, все равно что копьем.

Ах, умен Иван Васильевич! Царски умен! А живет, сидя на грехе верхом. Опять у него новая жена, царица невенчанная. И до чего уж дошел: не княжна, не боярыня и даже не дворянка — вдова дьяка. Изумительной красоты женщина, русская пава — Василиса Мелентьева.

Иван Васильевич до того любовью распалился, что подарил дьячихиным детям, Федору да Марье, — полторы тысячи десятин в Вязьме! Бояре таких дарений не видывали.

Осудил князь государя за Василису, да тотчас о своей Василисе вспомнил, о бревне в глазу.

Пост на себя наложил, исповедался, но все оставил по-прежнему. Братья Андрей и Дмитрий заговаривали с ним, указывали невест. Он и сам думал: пора бы иметь наследника, пора! И не мог лишить себя Василисы.

А тут новый поход приспел. Для Шуйских радостный, все три старших брата были записаны рындами царя: Василий — с большим саадаком, Андрей — с копьем, Дмитрий — с другим саадаком.

Государев полк вел воевода, недавно получивший боярский чин, Василий Федорович Скопин-Шуйский.

В те дни царь был щедр на пожалованья. Князь Хворостинин получил чин дворецкого, чин кравчего — Борис Годунов, оружейничего — Богдан Бельский…

В Новгороде стояли неделю. Тревожная весть пришла не с границы, а из Москвы: Стефан Баторий прислал в стольный град Московии гонца с объявлением войны. Сам он под Свирем, большого войска собрать не может: паны и шляхта всячески отговаривает короля идти на московского царя, денег на войну не дали. Охочих людей набирает Баторий на свои деньги. Черные люди да бедная шляхта говорят как один человек: пока Стефан на царстве — добра не жди, выбирать в короли нужно московского государя или уж датского, а лучше всего, если бы на царстве был сын московского царя.

Польские вести Ивана Васильевича особенно не встревожили. Послал в Ливонию и в Курляндию полк князя Хилкова, сам перешел во Псков.

И только-только разместились — прискакал еще один гонец: Стефан Баторий собирается идти на Полоцк. Грозный от такой вести отмахнулся как от мухи, но, не получая вестей из Ливонии о движении польских войск, собрал ближнюю Думу. Спросил совета у боярина Никиты Романовича Юрьева, у Ивана Петровича Шуйского, у Афанасия Нагого да у дворецкого своего воеводы Федора Хворостинина.

Никита Романович сказал уклончиво:

— Что бы люди ни умыслили, Бог сделает по своей воле.

Афанасий Нагой знал: царь полоцкой вести не поверил, и, подлаживаясь, посмеялся над королем.

— Обатур из кожи лезет, чтоб панам да шляхте угодить. У него, как сказывал гонец, всего пятнадцать тысяч. Где ему на царские города идти? Свои бы хоть отвоевал, ливонские.

Князь Иван Петрович тоже засомневался.

— Напасть на Полоцк заманчиво. В Ливонии много городов, много замков. Возле каждого надо постоять, надо потрудиться. Людей там у наших воевод маловато, но ведь на стенах пушки. А город возьмешь — добыча невелика после нашего похода. Еще и наголодаться можно. Если же идти к Полоцку — далеко, а главное неудобство — за спиной останется чужое войско, на подвоз никакой надежды.

— Король на Полоцк пойдет, — сказал Хворостинин.

— Это почему же?! — картинно изумился Нагой.

— Славы больше, земля войной не разорена. К тому же Полоцк на реке стоит, на Двине. По реке у короля будет подвоз.