Василий Шуйский

Марья Петровна в тот день была в радости. Государь, празднуя победу и избавление Москвы от осады, прислал ей пряничков на вишневом меду. Пряничек к пряничку! Все позлащенные, все в виде хищников: крылатые змеи, коршуны, львы, вепри. Луша больше про казачью казну толковала, но Марья Петровна, насторожа ушки, переспросила об ином:

— Не сказывал Неустрой, как он ледяные крепости в пепел пережигает?

— Не сказывал.

— Привести его ко мне под руки в батюшкины, в княжьи покои.

Властная сделалась Марья Петровна. Голоса княгини уж и не слыхать в доме, молодой голосок звенит.

Неустрой все еще был во хмелю. Увидев перед собою розовощекую княжну, расслюнявился, разулыбался.

— Великая княжна, госпожа наша! Ради твоего повеления хоть чего сжечь не жалко!

— Вот и поезжай к государю. Открой тайну чернокнижников проклятых!

Неустрой все еще улыбался, а его уже мчали в Кремль. На самый Верх подняли.

На Верху-то Неустрой опамятовался, но заупрямиться духу не хватило. К тому же голова на сорок косточек вот-вот расколется. Как все рассказал, так и опохмелиться поднесли. Опохмелив, наградили, как воеводу. Золотым на шапку. Кафтан дали, шубу из росомахи. Напоили опять допьяна.

Утром трезвон по Москве. Сожгли ледяную крепость! Между санями-то — солома. Еще как пылало! До неба дымы стояли.

Бежал Болотников со всеми своими тысячами гулящих людей, со всеми, кто желал воли и правды для себя и для Руси, до самого Серпухова бежал.

Неустрой как пробудился, как увидал свой золотой, да шубу, да кафтан, как вспомнил содеянное — княжне в ноги упал.

— Погубила ты мою душу, госпожа великая! Я по-человечески жить хотел, а как же теперь-то?

— Теперь как спаситель царства будешь жить, вольным дворянином.

Заплакал Неустрой, Марья Петровна тоже прослезилась от умиления.

— Не догадайся я тебя к царю послать, так бы и жил в холопах.

У царя хорошо дела пошли. Сгорело Коломенское, тотчас сдались казаки в селе Заборье. И не просто сдались — перешли на царскую службу. Казакам на радостях — еды, казакам — питья, а вот с пленными крестьянами обошлись плохо.

На Москве-реке пробили множество прорубей и пускали под лед тысячами, всех, кому не хватило места в тюрьмах.

Тихо плакали жалостливые москвичи. Заплачешь громко, как бы тоже не взяли под белые руки!

Неустрой перехватил Лушу на паперти, как с обедни шла.

— Пойдем-ка со мной, показать тебе потеху хочу.

Повел через Красную площадь, мимо храма Василия Блаженного, к реке.

— Какая тут нынче потеха? — струсила Луша.

— Не бойся, — сказал он ей, крепко беря за руку. — Не обижу.

Вышли на лед. Неустрой снял шапку с золотым — зависть всей холопской Москвы, — перекрестился на святые церкви.

— Скажи своей хозяйке, Луша, погубила она хорошего человека. Утопленники-лапотники — все братья мои, перед ними мне ответ держать на том свете. — Улыбнулся. — Ты, Луша, служить служи, да не заслуживайся, однако.

Натянул шапку по самые уши и шагнул в прорубь.

Был — и не стало.

29

В Серпухове Болотников просил горожан дать ответ по чести по совести: в достатке ли у них хлеба, можно ли сидеть в осаде до прихода великого государя Дмитрия Иоанновича?

Серпуховчане в глаза глядели, крест целовали истово: хлеба для стольких людей на три дня не хватит.

Недосуг было Ивану Исаевичу проверить лари серпуховчан, но коли не желают претерпеть осаду, значит, надо держаться подальше: крепкие стены — защита, да ведь и ловушка.

Приняла войско восставших Калуга. Хлеба здесь было много, да вот беда: стены деревянные и кремля нет.

Выбирать уж было некогда, по следу шло царское войско, ведомое Дмитрием Шуйским. Князь Дмитрий почитал себя за борзую, а пришлось зайцем быть. Побил его казак Иван Исаевич под Калугой, а потом догнал под Серпуховом и еще раз побил. Пошел на Болотникова другой царев брат, Иван Иванович, но родство с царем ума не прибавляет, а спесь последний умишко крадет. Много раз приступал Иван Иванович к Калуге, да все без толку.

Царь, торопясь покончить с поветрием самозванства, с неистовством народным, послал под Калугу огромное войско, все, что собрали в Москве и по городам. Повели полки боярин Мстиславский, Скопин-Шуйский, князь Татев.

Сам же Василий Иванович занялся утешением душ и сердец врачеванием. Средство тут одно — покаяние. Царь кается, народ ластится.

Колокольный звон собрал глазастую Москву на окраину, к обители святого Варсонотия. Бедные могилы Бориса Годунова, жены его Марьи Григорьевны и сына их Федора вскрыли. Гробы подняли на плечи и понесли в Троице-Сергиев монастырь. Инока Годунова несло двадцать иноков, убиенных Марью и Федора — бояре и сановники.

В последний раз явилась истории несчастная царевна Ксения, черная инокиня Ольга. Она ехала в карете, за гробами, и плач ее и стоны слышала вся Москва. И вся Москва ей подплакивала. На прошлое русские люди жалостны. Ну да задняя жалость, как и задний ум, все же лучше бесчувствия.