Василий Шукшин: Вещее слово

Когда писали и пишут, что Шукшин родился в «глухом алтайском селе», то это дань расхожей публицистике. Какое там «глухое» – всего тридцать пять километров от Бийска, бывший районный центр, где ныне проживают, трудятся в молочно—мясном совхозе, занимаются и полеводством, и пчеловодством, и садоводством более трех тысяч человек. И в ту пору, когда 25 июля 1929 года родился у Марии и Макара Шукшиных первенец Василий, село Сростки было большое, в районе и крае известное.

…Сростки (село получило такое название, видимо, потому, что в этом месте «безымянный большак срастается со знаменитым Чуйским трактом») – старинное село, занесенное, как говорится, в анналы истории. Так, например, в «Чтениях в обществе истории и древностей российских при Московском университете» за 1867 год приведен рапорт некоего полковника Де Гаррига (видимо, из числа пришедших тогда в Россию «на ловлю счастья и чинов» иностранцев). Рапорт от 26 сентября 1763 года. «1 сентября, – сообщает полковник, – было сделано бригадиру Крафту представление в той силе, что крестьянин Бийской крепости Иван Казанцев объявил мне, данный ему от Кузнецкой воеводской канцелярии, указ об отдаче ему на откуп с 1753 года впредь на четыре года рыбных промыслов вверх по Катуни реке, с нижнего устья Шульгинской протоки до Сростков, с платежом в казну каждый год по одному рублю пятнадцати копеек.

А по справке Шульгина протока от крепости Катунской отстоит вверх по Катуни в десяти верстах, а Сростки, до которых оная Катуня на откуп отдана, от Катунской крепости не менее как 50 верст и в самом опасном от неприятеля месте; к тому же к здешней границе те неприятели, то есть калмыки приезды имеют и в тех Сростках плавятся; да и для звериных промыслов туда ездят, и за таковою опасностью крестьянина Казанцева и прочих, имеющих по той же реке Катуни откупа—телей для рыбного промысла, яко за сущую границу, хотя по откупу и указы имеют, пропустить опасно было бы без повеления главной команды; а по ордерам бывшего генерал—майора Киндермана и бригадира Крафта и по данным инструкциям, пропуску за границу под смертною казнью ни для чего и никому чинить не ведено…»

Зачем мы так долго говорим об этом? А все дело в том, что Василию Шукшину всегда была дорога и крупица, прибавленная к «колыбельной» истории его родины. Он любил слушать рассказы стариков—односельчан (а они слышали их от своих дедов) о том, как шли в давние времена на эту, как говорит старик из раннего шукшинского рассказа «Демагоги», «жирную землю» униженные и оскорбленные со всех сторон России.

«Редко кому завидую, – писал Шукшин в статье „Признание в любви“, увидевшей свет в начале 1974 года в „Смене“, – а завидую моим далеким предкам – их упорству, силе огромной… Я бы сегодня не знал, куда деваться с такой силищей. Представляю, с каким трудом они проделали этот путь – с севера Руси, с Волги, с Дона – на Алтай. Я только представляю, а они его прошли. И если бы не наша теперь осторожность насчет красивостей, я бы позволил себе сказать, что склоняюсь перед их памятью, благодарю их самым дорогим словом, какое только удалось сберечь у сердца: они обрели – себе и нам, и после нас – прекрасную родину. Красота ее, ясность ее поднебесная – редкая на земле».

А кто были предки Василия Шукшина и откуда они пришли на Алтай? Об этом тоже можно прочитать – в романе «Я пришел дать вам волю».

«– Ты родом—то откуда? – спрашивает Степан Разин у „патриарха“, веселого и сметливого русского мужика, наделенного к тому же невероятной физической силой.

– А вот почесть мои родные места, – отвечает тот, – там вон в Волгу—то, справа, Сура вливается, а в Суру – малая речушка Шукша… Там и деревня моя была, тоже Шукша. Она разошлась, деревня—то. Мы, вишь, коноплю ростили да поме—стнику свозили. А потом мы же замачивали ее, сушили, мяли, теребили… Ну, веревки вили, канаты. Тем и жили. И помест—ник тем же жил. Он ее в Москву отвозил, веревку—то, там продавал. А тут, на Покров, случилось – погорели мы. Да так погорели, что ни одной избы целой не осталось. И помест—ник наш сгорел. Ну, поместник—то собрал, чего ишо осталось, да уехал. Больше, мол, с коноплей затеваться у вас не буду. А нам тоже – чего ждать? Голодной смерти? Разошлись по свету, куда глаза глядят. Мне—то что? – подпоясался и пошел. А с семьями—то – вот горе—то. Ажник в Сибирь двинулись которые… У меня брат ушел… двое детишков, ни слуху ни духу… В Сибирь—то много собиралось. Прослышали: земли там вольные…»