Василий Теркин

— Позвольте, — стремительно заговорил он, с усилием поднимая глухой, сиплый звук голоса. — С такой стр.496 теорией Антона Пантелеича и обовшивеешь, по-мужицки выражаясь! "Никто не прав, никто не виноват! Все-чудо в мироздании!"

— Чудо-с! — повторил Хрящев.

— Не знаю, да и знать не хочу! Так и все изуверы рассуждают, гасильники. С этим дойдешь до непротивления злу… Прибаутку-то эту мы теперь везде слышим.

— Слыхал и я, — твердо выговорил Хрящев.

— То-то!.. Мы не муравьи, не черви, не сосны и ели! Мы — люди! — все распалялся Аршаулов, и щеки его начинали пылать сквозь бурую кожу, натянутую на мышцах, изъеденных болезнью. — Мы люди, господа! А потому имеем священное право — руководиться нашим разумом, негодовать и радоваться, класть душу свою за то, во что мы верим, и ратовать против всякой пакости и скверны…

— Всеконечно, — прервал Хрящев, и мягкое выражение сменилось на его пухлом лице другим, сосредоточенным и немножко насмешливым. — Всеконечно, Михаил Терентьич, но ни рассуждать мы по существу, ни судить без апелляции не можем, не токмо что о вселенной, а о том — откуда мы и куда идем. Это все равно, как если бы муравьи — а они как мудро свое общежитие устроили — стали все к своей куче приравнивать. Так точно и людское суемудрие… Жалости достойно! Я это говорю не как изувер, Василий

Иваныч знает, божественным я не зашибаюсь, — а так, быть может, по скудоумию моей головы.

— Не в этом дело! — ослабшим голосом возразил

Аршаулов, и руки его упали сразу на костлявые бедра. — Не в этом дело!.. Теперь в воздухе что-то такое… тлетворное, под обличьем искания высшей истины.

Не суетным созерцанием нам жить на свете, особливо у нас, на Руси-матушке, а нервами и кровью, правдой и законом, скорбью и жалостью к черной массе, к ее невежеству, нищете и рабской забитости. Вот чем!..

В горле у него захрипело. Он закашлялся и приложил платок к губам. Теркину показалось, что на платке красные пятна, но сам Аршаулов не заметил этого, сунул платок в наружный карман пальто и опять стал давить грудь обеими руками своим обычным жестом. стр.497

— Голубчик! Михаил Терентьич! — остановил его Теркин. — Вам ведь не весьма полезно так волноваться. Да и не о чем.

— Нет, позвольте! — отстранил его одной рукой Аршаулов и порывисто подался вперед всем туловищем. -

Вот я прямо из нашего села, где Василий Иваныч родился и вырос, — добавил он в сторону Хрящева. — Ежели в эмпиреях пребывать и на все смотреть с азиатским фатализмом, так надо плюнуть и удрать оттуда навеки: такая там до сей поры идет бестолочь, столько тупого, стадного принижения, кулачества, злобы, неосмысленности во всем, и в общинных делах, и в домашних, особливо между православными. Ан нет! Надо там оставаться… Ни за какую чечевичную похлебку не следует менять своей веры в народ и свой неблагодарный завет. Ни за какую!.. Так-то!

— Да что вы, голубчик, на моего мудреца так накинулись? — заговорил веселее Теркин. — Вы его совсем не знаете. Быть может, из нас троих Антон Пантелеич никому не уступит в жалости к мужику и в желании ему всякого благополучия.

— Опять вы меня не по заслугам хвалите, Василий Иваныч, — пустил жалобной нотой Хрящев и отвернулся.

— Не замайте! — крикнул ему Теркин. — Кто меня образумил на пожаре, вон там, когда я даже разревелся от сердца на мужичье, не показавшее усердия к тушению огня? Вы же! И самыми простыми словами…

Мужик повсюду обижен лесом… Что ж мудреного, коли в нем нет рвения, даже и за рубль-целковый, к сохранению моих ли, компанейских ли маетностей?

— Еще бы! — вырвалось у Аршаулова, и он ласковее взглянул на жирный затылок Хрящева.

— И выходит, — подхватил капитан, закуривая толстую папиросу в мундштуке, — Антон-то Пантелеич не токмо что из мшары вас высвободил, да еще мудрым словом утишил?

— Именно! — вскричал, вскакивая обеими ногами, Теркин. — И пожар пошел с той минуты на убыль, да и во мне все улеглось. Там же в лесу, около полудня, как бухнулся в траву, так и проспал до вечерней зари, точно коноплю продал.

— Коноплю продал! — повторил со смехом капитан. -

Самая простецкая прибаутка — и какая верная! стр.498

— За Москвой в большом употреблении, — скромно подсказал Хрящев, — где этой коноплей нарочито займаются. Только нынче пришло и это в умаление. Нефть подкузьмила… Смазочные масла.

— Все знает! — крикнул Теркин. — Ну, господа, пора!..

Андрей Фомич! — окликнул он капитана. — Поглядите-ка, как на ваших часах?

Кузьмичев вынул часы, тряхнул своей курчавой головой и сказал:

— И весьма!

Аршаулову Теркин помог подняться. Они все вчетвером сели в тарантас и по узковатой дороге шажком пустились к реке.

Там Теркин крикнул кучеру: "стой!" — и начал прощаться с Аршауловым и капитаном.

— А вы как же? — спросил Кузьмичев.

— Я пешком добреду до перевоза. На пароме перееду.