Василий Теркин

Он не посмел предложить ей руку. Его волнение росло. Бесстрастно хотелось открыться ей, и жутко делалось от приближения минуты, когда она услышит от него, что он — вот такой, не лучше тех жуликов, которые выхватили у него бумажник у Воскресенских ворот в Москве.

Шли они медленно. Калерия нет-нет да и нагнется, сорвет травку. Говорит она слабым высоким голосом, похожим на голос монашек. Расспрашивать зря она не любит, не считает уместным. Ей, девушке, неловко, должно быть, касаться их связи с Серафимой… И никакой горечи в ней нет насчет прежней ее жизни у родных… Не могла она не чувствовать, что ни тетка, ни двоюродная сестра не терпели ее никогда.

— Как Симочка похорошела! — промолвила она точно про себя. — Вы пара, Василий Иваныч. Совет да любовь!

Он начал слегка краснеть.

— Вы нас осуждаете? — спросил он, прислонившись к дереву.

— За что, про что?

— Да вот за нашу жизнь.

— В каком смысле? Что вы, кажется, не венчаны? Значит, нельзя вам было. Господь не за один обряд милует… и то сказать! Знаете что, Василий Иваныч, она перевела дух и подняла голову, глядя на круглую шапку высокой молодой сосны, — меня, быть может, ханжой считают, святошей, а иные и до сих пор — стриженой, ни во что не верующей… Вера у меня есть, и самая простая. Все виноваты и никто не виноват, вот как я скажу. Для одних одно, для других другое, любовь там, что ли… такая, пылкая, земная… А ежели они не загубили своей совести — все к одному и тому же придут, рано или поздно. Жалость надо иметь ко всему живому… Кто и воображает, что он не живет, а пиршествует, и тот человек мучится. Разве не так, Василий Иваныч?

— Так, так!

Он глядел на нее, белую и стройную, в падающих золотистых волосах, и слезы подступали к глазам. В словах ее было прозрение в его душу, как будто она читала в ней.

— Калерия Порфирьевна! Матушка!.. стр.208

Слезы душили его. Она взглянула на него немного испуганно.

Теркин как стоял, так и рухнулся перед ней на колени и зарыдал.

Она не растерялась, только пучок трав выпал у нее из левой руки.

— Что вы, голубчик, Василий Иваныч?

Руки ее, с тонкими пальцами, красивые и гибкие, коснулись его плеч.

— Встаньте! Так не хорошо!.. Так только Богу кланяются.

Но в словах ее не слышалось никакого смущения женщины. Она не приняла этого ни на одну секунду за внезапный взрыв мужской страсти.

"Значит, он страдает, — сейчас же подумала она, душа у него болит!"

Теркин сдержал рыдания, схватил ее руку и поцеловал так порывисто, что она не успела отдернуть.

— Что вы! Господи! Разве я святая? Василий Иваныч…

— Вы не знаете, — с трудом стал он говорить, — знаете, чт/о меня душит.

— Встаньте, пожалуйста!

Он встал и отер лицо платком. Ресницы были опущены. Ему сделалось так стыдно, как он и не ожидал.

— Ну, что такое, голубчик? Вот присядем туда, вон видите два пня, нарочно для нас припасли.

Она говорила весело и мягко, сама взяла его под руку и повела.

В груди у него трепетали «бабочки», так он называл знакомое ему с детства ощущение, когда что-нибудь нравственно потрясло его.

— Успокоились? — все так же кротко спросила Калерия. -

Это ничего, что заплакали… Мужчины стыдятся слез… И напрасно. Да и передо мной?.. Я ведь уже Христова невеста.

Она чуть слышно рассмеялась.

— Калерия Порфирьевна, снимите с души моей камень!

Признание застряло у него в груди, но он встал, сделал несколько шагов и опять сел рядом с ней на широкий полусгнивший пень.

И довольно спокойно повинился ей, представил дело так, как решил; выгородил Серафиму, выставил стр.209 себя как главного виновника того, что ее двоюродная сестра задерживала до сих пор ее деньги.

— И только-то? — спросила Калерия.

— Мало этого? Ведь это к/ак честные люди называют… а?.. На ваши деньги я теперь разжился, в один какой-нибудь год, и до сегодня ни гугу? Ни сам вам не писал, ни на том не настоял, чтоб она вас известила, хоть задним числом, ни денег обратно не внес! Простите меня Христа ради! Возьмите у меня эти деньги… Я могу их теперь добыть, даже без всякого расстройства в оборотах…

— Василий Иваныч, — остановила его Калерия. Вы открылись мне… так сердечно!.. Прекрасное у вас сердце, вот что; но в такую вашу вину я не очень-то верю!

— Не верите?

— Видимое дело, вы ее, Серафиму, хотите выгородить.

Мне всегда было тяжко, что тетенька и Сима не жаловали меня… И я от вас не скрою… Добрые люди давно обо всем мне написали… И про капитал, оставленный дяденькой, и про все остальное. Я подождала.

Думала, поеду летом, как-нибудь поладим. Вот так и вышло. И я вижу, как вы-то сделались к этому причастны. Сима вам навязала эти деньги… Верно, тогда нужны были до зарезу?

— Действительно!

— И она и вы из любви так поступили… И что же потеряно? Ровно ничего. Ежели эти двадцать тысяч у вас в деле — я вам верю. Вы и документ выдали Симе, а она мне наверно предложит… Какие еще деньги остались — поделитесь… Мне не нужно таких капиталов сейчас. Это еще успеется.

— Значит, Серафима еще ничего не говорила с вами?

Он спросил это с сдвинутыми бровями и горечью в глазах. Ему гадко стало за Серафиму перед этой бессребреницей.