Василиса Опасная. Воздушный наряд пери

– Краснова, – произнесла она дрожащим голосом. – Вы что творите?! Я говорила об исправление ошибок прошлого в своих в своих воспоминаниях, об умиротворении и примирении. А вы материализовали иллюзию!

– Понятия не имею, как так получилось, – ответила я и замолчала, потому что увидела разбитое окно аудитории.

Точно так же, как в моем воображении, по полу валялись осколки, а штора на окне была сорвана.

Мамочки… И что же из моей иллюзии видела Щукина? А если видела всё?.. Ладно этот старинный автомобиль, а если видела, как я валялась в постели с ректором?!.

– Я думала, вы уже оставили свои шуточки, – продолжала Светлана Емельяновна, и было похоже, что она вот-вот расплачется, – но вы опять за свое!..

– Ничего я не делала! – возмутилась я, безудержно краснея.

– Ничего не делали?! – взвизгнула Щука на децибелах, так что уши заложило.

Я оглянулась и обнаружила, что все студенты смотрят на меня. И конечно же, никто их них мне не верил, я видела это по взглядам – недоуменным, немного испуганным, осуждающим. А я краснела всё сильнее, и ничего не могла с собой поделать.

– Вы что вообразили? – отчитывала меня Щукина. – Торнадо? Или последний день Помпеи?

– Почему вы решили, что это – моя вина? – грубо ответила я, решив защищаться до последнего.

– Потому что я ещё не выжила из ума и не ослепла! – Щукина затрясла головой и тоже начала краснеть – но не от стыда, а от праведного гнева. – Вы вообразили гепарда, и он от вас, моя дорогая – да-да! именно от вас! – скакнул в окно!

Студенты взволнованно зашептались, а я перевела дух – возможно, Щука не увидела, кто был этим гепардом.

– Может, это Анчуткин, Светлана Емельяновна? – предположил Царёв, и Щукина заметно смешалась.

Все мы посмотрели на Анчуткина. Он сидел сгорбившись, вцепившись в столешницу, и был бледный до зелени.

– Боря? – позвала я и толкнула его в плечо.

– Отстаньте от меня! – крикнул он и упал головой на стол, уткнувшись лицом в ладони.

Такого от примерного ботаника не ожидал никто, и Щукина совсем растерялась.

– Обо всем будет доложено ректору, – пригрозила она нам. – Он сразу поймет, кто это сделал, и тогда…

Дверь аудитории распахнулась, стукнувшись о стену, и появился тот, кому собиралась жаловаться Щука – ректор собственной персоной.

Кош Невмертич был бледный – почище Анчуткина. Он обвел взглядом студентов, увидел меня и дернул головой, будто шею у него свело судорогой.

– Краснова, – произнес он сквозь зубы. – На выход. С вещами.

Я медленно поднялась, забирая сумку и забыв на столе тетради, и мелкими шагами пошла к ректору. Признаться, я струхнула не на шутку, потому что на левой щеке Коша Невмертича красовались две свежие царапины, а к лацканам дорогого пиджака прилип стеклянный осколочек, зловеще блеснувший, когда на него попал солнечный луч.

– Прошу, – ректор жестом предложил мне пройти вперед, и я вышла из аудитории, лихорадочно придумывая оправдания. Хотя… какие оправдания? А что случилось-то?!

В коридоре меня ждала Ягушевская, и вид у нее был чрезвычайно серьезный.

– Идите за мной, Краснова, – сказала она, и я поплелась за ней, косясь через плечо на ректора.

Мы все зашли в кабинет Ягушевской, и она вынула из футляра деревянные палочки-рогульки.

– Откройте сумку, Василиса, – сказала она мягко, – и выкладывайте всё из нее на стол.

– Зачем? – удивилась я, открывая сумку и доставая блюдце, яблоки, тетради и учебники.

Каждый предмет Ягушевская самым тщательным образом проверяла – водила над ним рогульками, но ничего не происходило. Я уже не раз видела, как преподаватели «Ивы» орудуют этим странным прибором, и никогда ничего не происходило. Да и что могли сделать две палочки?!.

Я вспомнила, что до сих пор у меня на голове кокошник, и почувствовала себя совсем по-дурацки. Сняв кокошник, я и его положила на стол, рядом с набором иголок, которые на лабораторной по артефакторике полагалось превратить в серебряные ложки.

Серенькое перышко, прилипшее к янтарной бусине, закружилось, легко падая на пол. Я проследила за ним взглядом, сморгнула – и перышко пропало. Наверное, это было продолжением иллюзии.

Когда все предметы были обследованы, Барбара Збыславовна посмотрела на ректора и чуть пожала плечами, словно говоря: ничего не понимаю.

– Что-то есть при себе? – спросил ректор у меня. – Какие-то артефакты? Странные вещицы?

– Ничего, – коротко ответила я.

Барбара Збыславовна без особой надежды проверила меня, поводив палочками над моей головой, по спине и перед лицом.

– Ничего не понимаю, – сказала она, обращаясь к Кошу Невмертичу, как будто меня рядом не было. – Может быть, одно из свойств Жар-птицы?

– Впервые о таком слышу, – процедил он сквозь зубы, быстро взглянул на меня и сразу отвел глаза.

– Мы многого не знаем об этих особях, – возразила Ягушевская.

– Может, вы мне что-нибудь объясните? – осмелела я.

– Может, вы помолчите, пока старшие разговаривают? – спросил ректор.

Я вспыхнула от обиды. Каким снисходительным тоном это было сказано! Как будто я – форменная малолетка!