Василиск

— Возможно, что так. Но подумайте мой дорогой Томас, что Вы можете предложить людям? Ведь служение без паствы в итоге— ничто, хотя больше напоминает гордыню — это разве не грех?! — отец Довжик наступил на несколько доносов, разбросанных на полу, — Мы обречены, Томас, нам осталась неделя, может, больше. А они все только и делают, что пишут, пишут, пишут! Пишут даже те, чьих детей он лечил, кого спасал от гибели, вытаскивая прямо из костлявой хватки. Вот в этом шкафу свод документов, вот этого уже давно было бы достаточно, чтобы сжечь герра Штейна как вязанку дров на площади.

Молодой ксендз удивленно смотрел на отца Довжика, он более не считал его безумным, а старался понять, не обезумел ли он сам.

— Почему еще не созвал суд? — продолжал отец Довжик, открывая шкаф и любовно перебирая сложенные в определенном порядке документы, — Потому что я не верю, не верю. Герр Штейн знает больше, чем мы, об этом знает и епископ, об этом знает и Папа. Думаю, что в подвалах канцелярии лежит много интересного, чего бы нам знать не следовало бы. Поэтому таких людей надо сжигать. А может, это его коснулся Божий разум, давая нам всем надежду на исцеление души и тела? Может, это мы с тобой послушники Дьявола, прикрытые папским мандатом?

— Вы безумны! Я не хочу этого слышать! Мне кажется, что я становлюсь таким же безумным как Вы! — молодой ксендз обхватил руками голову и начал покачиваться на месте. Потом он резко упал на колени и стал молиться в полголоса, постепенно переходя на крик.

— Кому!? Кому ты молишься?! — отец Довжик с небывалой силой, которую от него никто не ожидал, вздернул ксендза с пола, тряся его за плечи. Ксендз плакал, спутано проговаривая сквозь всхлипы слова молитвы на латыни. — Никого нет, понимаешь? Для нас больше никого нет! Нас больше нет! Бог покинул нас!

Отец Довжик отпустил его, ксендз не двигался с места, трясясь и повторяя одну и туже строчку, путая слова местами.

— Ты думаешь, я безумен? Нет, я прозрел, как прозревает человек на смертном одре. Я раньше снисходительно относился к этим словам, считая людей недостойными понимания истины, оправдывая поступки готовящихся к смерти безумием страха перед ней. Нет, они прозревали! Они видели этот мир яснее чистого неба. Я более не безумен.

— Аминь, аминь, аминь… — повторял почти не слышно ксендз. Приступ паники у него постепенно сменялся тяжелым пониманием. Красные от слез глаза распухли и больно жгли. Он смотрел на отца Довжика, который стоял в пол-оборота к нему, смотря куда-то в черноту улицы сквозь запыленное окно. Окно никогда не занавешивалось, чтобы город знал, что отец Довжик никогда не спит. Многие так и думали, подозревая его в колдовстве.

— Вот, — ксендз вытащил из-за пазухи несколько бумаг, исписанных мелким убористым почерком. — Это мой последний отчет, подготовленный для епископа. Я должен был отправить его на прошлой неделе.

— Почему ж не отправил?

— Я хочу, чтобы Вы его прочли, — ксендз протянул ему бумаги.

Отец Довжик взял их и, усевшись за стол, начал медленно читать, периодически посматривая на молодого священника.

— А ты— талантливый интриган, — проговорил он, дочитав бумаги. По сути, ему грозил суд. Отец Довжик протянул донос обратно.

— Я не хочу отправлять. Все, что я написал — правда, но это— правда наша, но не моя.

Отец Довжик теперь уже удивленно посмотрел на ксендза, этого в нем он не разгадал, видя только карьериста и талантливого политика.

— Так ты Томас еретик?

— Это уже не важно. Жить мне осталось недолго, — он расстегнул сутану и снял нательную рубашку. Его белое, усыпанное бесчисленными шрамами тело, вздрагивало от волнения. Отец Довжик моментально увидел у него два уже достаточно больших шрама под грудью, налитые уже не белой, а коричнево-черной жидкостью, готовящейся вот-вот прорваться сквозь кажущуюся тонкой оболочку.

— Давно обнаружил?

Неделю уже. Мне, наверно, осталось несколько дней. Я не хочу больше врать, врать себе. Я хочу помочь людям— то, ради чего я пошел служить.

— Я тебе верю. Истинная доблесть— не нести послушание, а понять, признать и истинно искупить по велению души, а не по расчету. Так мне говорил старый сапожник, мастер Вольф, когда я был ребенком.

— Мудрый человек; как жаль, что таких людей мне не приходилось встречать в своей жизни.

— Мудры, ха!..Я его сжег, это был мой первый еретик, — отец Довжик самодовольно усмехнулся. — И не жалею, ты тот, кто ты есть. Мужество и искупление тоже признать это.

— А Вы? — ксендз не решился задать вопрос дальше.

— Я здоров, ни малейшего намека, — наигранно весело ответил отец Довжик. — А вот бургомистр, эта жирная свинья, скоро сдохнет, будь я проклят, если это не так!

— Что нам делать? Что можем мы сделать?

— Есть одна идея, но я не могу ее воплотить, может, ты возьмешься?

— Я готов! Не в целях искупить, я просто готов. Готов умереть, но не готов ждать!