Вассал и господин

— Ничего-ничего, из Малена не ближе будет везти, а это свое, срубил, привязал бревнышко да привез, срубил, привязал да привез. Так и перевозим за зиму по снежку, чего мужику зимой-то делать.

— Тут снег не всю зиму лежит, — напомнил Куртц.

— Ничего, и по земельке перетащим, — заверил его Еган.

Тут он был прав, и Волков с ним спорить не стал, сказал просто:

— Уже за полдень, давайте поедим, что ли?

— А я уже думаю, когда же вы проголодаетесь, — обрадовался Еган.

Не то, что бы он сильно проголодался. Он бы потерпел до вечера, ему как раз становилось интересно, что еще в его земле есть. Но опять все то же. Опять начинала ныть нога. Он уже доставал ее из стремени незаметно, и ехал вытянув ее, а потом ехал согнув ее в колене, и незаметно, чтобы никто не видел, старался размять больную, тугую область пальцами. Но это только отводило боль не намного, а потом она возвращалась. Ему нужно было сесть, вытянуть и расслабить ногу хоть на полчаса.

Они никуда дальше не поехали, остались на опушке леса. Еган достал снедь из седельных сумок. Сели есть сыр, вареные яйца, ветчину, хлеб и пиво из жбана. Пока ели, Еган взял кусок, но сидеть не стал, а кусая хлеб на ходу, как положено управляющему, пошел в лес, начал считать деревья, что росли севернее камня, но сосчитать не смог, сбился, когда больше ста насчитал, пришел и сказал довольно:

— За сто деревьев у нас будет. Очень будут они, кстати, для стройки. Низы на стропила и доски пойдут, верхи на тес, — разумно говорил он, упиваясь своей разумностью и тем, что кавалер его внимательно слушает. — На тес все бревна пускать не будем — жалко. На стропила, на доски. Да. Такие хорошие бревна… Да на что угодно они пойдут…

Волков промолчал, он видел неподдельный интерес Егана. И кажется, заражался этим интересом. Он уже не был так недоволен землей. Да, земелька, конечно, дрянь, но жить тут можно. Тем более что у него появились мыслишки кое-какие. В общем, еще больше захотелось ему узнать, что еще есть в его земле интересного.

* * *

Карл Брюнхвальд почти всю свою жизнь провел среди солдат. Начинал он в городском ополчении еще в двенадцать лет барабанщиком. Его туда пристроил отец. Человек в городе уважаемый. Отец был из старого городского рода, поэтому удалось пристроить сына столь удачно. Уже тогда юный Карл привык рано вставать, спать урывками и даже стоя, есть, что дадут и когда дадут, мерзнуть и изнывать от жары без особого ущерба для себя. И был настолько вынослив, что мог не снимать доспеха, находясь в страже даже целым суткам.

С младых ногтей, как говорится, Карл понял, что основанная институция в армии — это дисциплина. Ни деньги, ни преданность господину или корпорации, ни вера в Господа всемогущего так не цементировало роту, как ежедневная и не ослабляемая сила дисциплины. Дисциплина была его вторым богом, оттого и роты его всегда были самыми стойкими, сержанты самыми знающими и твердыми, а корпоралы и ротные старшины самыми честными и справедливыми.

Карл Брюнхвальд не терпел среди своих людей трусов, горлодеров и особенно лентяев. Жалобы подчиненных он никогда не слушал, к чему это? Для того чтобы высказывать ему свои пожелания солдаты и выбирали из старшин, из самых старых и уважаемых солдат представителей своей корпорации — корпоралов. Они и сержанты могли обращаться к нему и высказывать все, что считали нужным. Они же и делили добычу, коли та была. Тем не менее, среди солдат он пользовался большим уважением, так как берег своих людей и был храбр и хладнокровен. И еще, что немаловажно, он был безупречно честен в расчетах с подчиненными и нанимателями. В общем, к своим сорока трем годам Карл Брюнхвальд, один из славного рода Брюнхвальдов, был офицером и человеком практически безупречным.

И поэтому он был обескуражен и удивлен, когда увидел перед собой младшего своего сына. Брюнхвальд с ротмистром Рене объезжали окрестности, выбирая себе места для домов. Заодно Брюнхвальд присматривал место и под сыроварню. Он еще из Малена после разговора с кавалером отписал жене, что дело решено и что бы она продавала сыроварню, ехала с сыновьями в Эшбахт, где они теперь собирались жить.

И вот когда они с Арсибальдусом Рене в предвкушении радостных хлопот обсуждали важные вопросы и разные мелочи, он его и увидел.

Рене что-то говорил ему о колодцах, о том, что глубоко тут копать нет нужды, а Брюнхвальд уже смотрел на сына и мрачнел от увиденного.

Максимилиан поклонился господам офицерам. Рене тронул край шляпы в знак приветствия, а ротмистр Брюнхвальд только спросил сухо:

— Уж не та ли это одежда на вас, которую даровал вам кавалер, в которой вы должны носить знамя его?

Сине-белый колет с черным вороном на груди был грязен неимоверно.

— Я немедля постираю одежду, — робко произнес Максимилиан, неотрывно глядя на отца.

Он постирает! Да разве ж можно отстирать такую грязь, тут и опытная прачка спасовала бы. Да и это только полбеды! Четверть беды! Одежда вся была подрана, особенно шитье пострадало, черный ворон на груди был весь содран. Сплошные нитки висят. Да и широкие рукава тоже хоть оторви да выбрось.