Ватага

– Хххх-хх, – покатывался Тюля.

– Да не угадал в лодку-то, ляп в воду, а глыбко, с ручками закрыват, да как начал по саженке отхватывать…

– Хх-хх… А медведица за тобой?

– За мн-о-о-ой, – врал Ванька.

– Хх-хх… Настигат?!

– Настига-а-ат! – кричал, размахивая руками, поднявшийся во весь рост Ванька и тоже заливался смехом.

– Ну что ж, слопала? – норовил подвести Тюля.

– Нет! – отрубил Ванька, и глаза его забегали. – Ты что, язва, не веришь?

– Как не верю?! – крикнул Тюля. – Я сам поврать горазд!

– Самоход, так твою так! – вскипел Ванька. – Лапотон! Удивительнай губерни…

– Ну, будя… Брось… – мирно сказал Тюля.

Он лизнул мясистым красным языком «цигарку», покрутил ее грязными пальцами и почтительно подал Ваньке:

– На, не серчай!

Ванька ублаготворенно улыбнулся.

Тюля достал измызганную колоду краденых карт и, растирая уставшие от хохота скулы, начал сдавать.

– Эй, святы черти! А ну-ка, игранем.

Костер прогорал. Щепы мало тепла давали, сруб был без крыши, становилось холодно.

Натаскав топлива, Антон ушел в лес, выбрался к берегу реки и сел на пень.

Тихо кругом было. В небе стояли лучистые звезды, а на речке закурился туман.

Антон становится на колени и начинает молиться, произнося громко жалобные слова. Молитва не утешает, радостных слез нет. Вспоминает грехи свои, вспоминает Любочку, товарищей, брата, всех врагов, хочет всех обнять, простить, – но все не так выходит, не по-настоящему, не сердцем молится – устами, а сам о другом думает, говорит слова и не может понять какие: душа другим занята, другое видит, неясное и расплывчатое. Вот оно надвигается, как из-за гор туча, гнетет.

– Богородица, – шепчет Антон и стукает лбом в землю.

И долго лежит, прислушиваясь, не готова ль к слезам душа.

Политик спит, а те трое играют в карты. Ванька всех удалей орудует. Ему карта валом валит. Дед сердится, Тюля тоже. А Ванька всякий раз, как только дед опасливо клал на кон карту, широко замахнувшись и крякнув, бил своей.

Тюля играл вяло, путал масти, валета называл «клап», даму – «краля».

Ванька острил над ним:

– Эй ты, шестерки козыри!.. Сдавай.

Ванька целую кучу медяков выиграл. Тюля из своих лохмотьев все вытаскивал зашитые пятаки, гривенники и двугривенные и смотрел с тоской, как Ванька складывает медяки стопочкой, а серебро за щеку, в рот.

– Портки заложил, рубаху в гору! – крикнул весело Ванька, ставя карту.

– Бита! – с размаху хлестнул дед тузом.

– А у меня фаля! – подпрыгнул Ванька, показав даму пик, и загреб все деньги.

В это время выросла над срубом чья-то голова в шапке и торчащий ствол ружья.

– Здорово, – сказала голова.

– Здорово, – ответил за всех дед. – Ты что, пастушок, что ли?

– Да…

– Сколько получаешь?

– Сколько получаю, столько и пропиваю…

– Х-хе… удалой ты парень, – пошутил дед. – Залазь к нам: гостем будешь…

Голова дрожащим голосом спросила:

– А вы, дяденьки, откедова?

– А тебе пошто? – осведомился Тюля.

– Да так, за всяко просто…

Дед набил ноздри табаком, чихнул и насмешливо сказал:

– А мы с Тихоновой горки, где пень на колоду брешет…

– Та-а-к, – протянула, что-то соображая, голова.

Антон подошел. Разговор начался за срубом.

– Мы, милый, ничего. Вот переночуем да завтра к вам придем. В бане бы помыться надо. Вша одолела.

– Та-а-ак… – еще раз протянула голова.

– Мы, миленький, люди тихие, мы…

Голоса удалялись. Наконец замолкли.

Антон проводил хромого Семку до поскотины и дорогой всячески старался расположить парня к товарищам.

Приперев покрепче ворота изгороди, Семка заковылял домой. Не доходя с версту до деревни, он уже слышал, что праздник в разгаре. Колыхались отзвуки песен, пилила гармошка, кто-то «караул» орал, взлаивали собаки.

Под кустом у дороги Семка услыхал шепот:

– Миленочек ты мой, родименький ты мой…

Чмок да чмок.

«Это ничего», – думает Семка и хромает дальше, вздыхая и поторапливаясь.

А в деревне содом.

Обабок, связанный, давно взаперти сидит. Он Тимохе-звонарю глаз подшиб да в чьей-то избе рамы оглоблей высадил:

«Вот как у нас. С праздничком!»

В дальнем конце свалка начинается.

– Вас надо, окаянных, глушить! – грозно враз кричат Мишка Ухорез и Сенька Козырь, надвигаясь на Федота.

– Кого?

– Тебе, мироеду, только под ноготь попади, – раздавишь!

– Ну, и проваливай!

– Даешь или не даешь?!

– Нету, вся…

– Говори – дашь, нет?! – взмахнул колом Козырь.

Федот ахнул, отскочил и со всех ног бросился в проулок.

Придурковатый Тимоха сидел пьяный на завалинке и прикладывал к подбитому глазу старинный сибирский пятак с соболями. Пришло ему желание часы отбить, встал, девять прозвонил, опять сел и затянул песню.

– Врешь! – говорит кто-то через дорогу. – Разве девять? Скоро петухи запоют!

Тимоха поднялся и еще добавил два удара.

– Два… шестой, – шамкает столетний, лежа на печи. – Я бы еще пососал… Эй, да-кось… Винца-то… – бормочет он.

Кот подходит к деду и, задрав хвост трубой, мурлычет и трется об его щеку.

– Шесть! – кричит столетний; хотел крикнуть «брысь», да не вышло, сбрасывает кота на пол и добавляет:

– С Богом, аминь…