Ватажники атамана Галани

Бабы заохали, залопотали. В их руках как по волшебству появились вилы, и они бросились за мной в погоню.

«Ох, не приведи господь попасться им в руки» — подумал я: «Такие, как пить дать, наделают дырок».

Бегал я быстро, поэтому без труда оторвался от преследования. Укрылся в прибрежных камышах. Погоня кряхтя и ругаясь на чём свет стоит, пронеслась мимо.

Я выбрался из своего убежища, прихватил спрятанную одежду и направился в деревню. В одной из изб я застал грудного ребёнка в колыбельке и древнего старика с длинной бородой. Увидев меня, он выпучил глаза, забормотал:

— Изыди нечистый! — и полез под лавку.

Я схватил лежавшее на печке огниво, взял немного соли и хлеба и побежал в лес. Поев и выспавшись, я, как мог, привёл в порядок одежду и вышел на дорогу. Нужно было вернуться в Казань и, во что бы то не стало, отобрать у разбойников мои бумаги.

Но попасть в город после захода солнца было непросто. Ворота закрыли, улицы перегородили рогатками, и у каждой стояли солдаты. Я уже собирался заночевать в поле, но тут увидел нарядную карету, спешившую в город. «Эту-то точно пропустят» — подумал я и, прыгнув на козлы, пристроился среди пожиток богатого путешественника.

Карету остановили у рогаток. Караульный потребовал пропуск. Кучер нагнулся и передал ему бумагу. Солдат повертел её в руках и передал вышедшему из будки прапорщику. Тот поднёс бумагу к фонарю, прочитал, вытянулся по струнке и произнёс:

— Извольте проезжать. Эй, Афонька, дурень ты этакий, поднимай шлахбауму.

Солдат поспешил исполнить распоряжение.

— Трогай! — крикнул кучер.

Лошади понесли карету по пустынным улицам Казани. Миновав слободы, она въехала в ворота деревянных стен посада и остановилась возле одной из башен, покосившейся от времени, с дверью висевшей на единственной ржавой петле и прохудившейся крышей. Из бойниц на нижних этажах пробивался мерцающий свет.

И вдруг я услышал голос, от которого у меня затряслись поджилки.

— Ну, привет, привет, старый боевой товарищ, — сказал помещик Филин выбравшемуся из кареты грузному человеку, лица которого я во тьме не разглядел. — Оставь кучера стеречь свою колымагу. Разбойников полна Казань. Враз уведут.

— Сомневаюсь, чтобы кто-то из местных шпыней рискнёт угнать карету стоящую рядом с твоим логовом.

— Не стоит быть слишком самонадеянным. Я был, и теперь, видишь, с проломленной черепушкой хожу, — он указал на повязку на голове. — Хорошо, что сейчас хоть хожу, а то ещё недавно без чувств валялся и бредил. Меня Дунька-разбойница выхаживала.

— Кто ж это тебя так.

— Твоя бумажная крыса.

— Кондратьев что ли, — в голосе неизвестного человека было столько неподдельного изумления, что я не на шутку возгордился собой.

— Он самый. Ты говорил — никчёмный человечишка, бумажная крыса. Крысы, знаешь ли, больно кусаются. А никчемного человечишку Девиер на такое дело не пошлёт. Этот твой Кондратьев только с виду был дурак дурачком. А так хитёр пуще самого дьявола.

Моё самомнение подскочило просто до невиданных высот.

— Ты говоришь был? Значит гадёныш сдох?

— Не боись. Фрол с ребятами прошлой ночью отправили твоего фигариса с карасями беседовать. Упокой господи его душу. Мне парнишка понравился. Но раз надо для дела — значит надо. Кстати, а откуда ты узнал про него?

— Одна моя знакомая девица состоит в интересных отношениях с секретарём Дивиера Афонькой.

Они вошли в башню. Кучер на козлах вытащил из укромного уголка бутылку и отхлебнул несколько глотков. Дверь, висевшая на единственной петле, качалась и скрипела на ветру. На последнем этаже башни зажёгся огонь. Филин со своим гостем наверняка были там. Мне, во что бы то ни стало, надо было узнать, о чём они говорят.

Я соскочил на землю и стал карабкаться по стыку брёвен башни наверх. Пару раз едва не сорвался, когда под ногами обломились куски трухлявого дерева. Через бойницу, расположенную на втором этаже башни, я увидел Фрола, сидевшего рядом с железной печкой и скребущего ложкой в котелке с кашей. Рядом с ним лежало длинное ружьё, пистолеты и топор.

Наконец я добрался до верха стены и заглянул в бойницу. Внутри чадили сальные свечи. Филин развалился на тюфяке и курил турецкий кальян. Рядом стояла бочка заткнутая пробкой и два серебряных кубка. Помещик вынул пробку и налил в кубки вина. Один кубок подал приехавшему.

— Бери, вино хорошее. Я его у одного грека-купца взял.

— А что с греком сделал?

— В рощице закопал.

Пришелец взял кубок и стал вертеться на одном месте, ища, куда бы присесть.

— Да не крутись ты как заведенный, — раздражённо произнёс Филин. — Сядь на тюфяк.

— Там полно клопов, — фыркнул человек.

«Проклятье, кто же это такой», — подумал я.

Голос был мне знаком, только я никак не мог припомнить, чей он. И разглядеть лицо не было никакой возможности.

— Привык к шикарной жизни значит, — захихикал разбойник. — Забыл, небось, как купались в ингерманландских болотах. А свеи нас картечью. Ты тогда был весь в ошмётках мозгов того солдата, которому снесло пол головы.

— Хватит. Забыл я об этом, и вспоминать больше не желаю.