Ватрушечка

- Теперь, - сказал я, - когда видишь аттракцион много раз, это только ностальгически теребит нервы. Но после первого посещения мне снились искаженные личики, золотой якорек на рукаве... Но, если уж мы говорили о развлечениях прежних времен - времен моей молодости, - все это бледнеет по сравнению с так называемым Домом Сухих Цветов. Он появлялся незадолго перед Рождеством, в темную снежную ночь. Обычно он находил себе место на какой-нибудь достаточно оживленной улице, в проеме между двумя большими доходными домами. Выйдешь, бывало, утром купить горячих каштанов и вдруг видишь, что там, где еще вчера зияла прореха и темнел пустырь, стоит он высокий, строгий, без всяких украшений, с абсолютно черными стеклами в длинных узких окнах. В этих непрозрачных стеклах отражалась иллюминация кондитерских лавок и подводные огоньки торговцев живыми рыбами...

- Живыми рабами? - не расслышал Плещеев.

- Живыми рыбами, - поправил я. - Дом Сухих Цветов это было солидное предприятие. Скромная вывеска извещала о невозможности входа для детей, подростков, впечатлительных женщин и людей со слабой нервной системой. На первом этаже, сразу влево от входа, был особый ресторан. Впрочем, я там никогда не обедал - я сторонник простой здоровой пищи, к тому же вегетарианец. К тому же ностальгирующий эмигрант. Вареная картошка с дымком, соленый огурчик, рюмка водки - что еще надо пожилому писателю? В мире существует много хорошей еды - простой, хорошей еды...

- Да, я читал ваш роман "Еда", - сказал Плещеев. - Шестьсот страниц сплошного описания различных блюд... Читая его, я представлял вас розовощеким толстяком... - Он бросил косой взгляд на мое сухое бледное лицо и тщедушное телосложение.

Я хотел сказать что-то, но грохот перекрыл мои слова. На головокружительном повороте нам открылся стремительно надвигающийся на нас горящий дом. Мощный столб огня вздымался над ним. Искусственные люди прыгали из окон, сыпались вокруг и разбивались в кровавые дребезги. Видно было, что верхний этаж уже поехал, с треском, и навис над дорогой пылающим массивом. Мы должны были промчаться под ним.

- Проскочим или нет? - спросил Плещеев, на миг поддаваясь обаянию игры.

Дом, как в замедленном кинофильме, разъехался в стороны, расселся и рухнул. Были в подробностях видны оседающие стены, открывающиеся за ними беззащитные коробочки жизни - обнажившиеся квартиры, знакомые мне, как моя собственная. Я смотрел на все это чуть увлажненным, узнающим взглядом - ведь я видел это не меньше двадцати раз. Вот зеленая бутылка на столе - сейчас она превратится в облачко стеклянной пыли, так как ее заденет пролетающий кирпич. Вот женщина вскакивает с кровати и тут же проваливается сквозь пол с еле слышным криком. Вот мужчина в подтяжках выбегает на лестничную площадку, падает в пролет, испаряется.

Чудом наш автомобиль остался цел среди этого распада, и мы продолжали мчаться в туннеле.

- Проскочили! - крикнул Плещеев, оглядываясь в заднее окно. Догорающий дом исчезал за поворотом.

Мы выехали на узкий мост. В глубине, внизу, тек пенистый Ахерон. Плещеев, взволнованный происходящим, не отказался от предложенной сигареты. К тому же мост впереди обрывался.

- В пропасть? - спросил Плещеев, выпуская облачко дыма, - навсегда?

"Мерседес" близился к обрыву. Уже были отчетливо видны покореженные концы рельсов, нависающие над бездной.

Но гигантская летучая мышь тихо спланировала с высоты и, подхватив наш автомобиль, одним махом перенесла его через пропасть.

Я приоткрыл глаза. Мы снова мчались по рельсам. Плещеев в полутьме улыбался.

- Здесь весело, в этом аду, - сказал он задумчиво.

- Наше время - время революции в этом деле, - сказал он через некоторое время. - Электронные и лазерные эффекты придают беспощадную достоверность старому бреду, прошедшему новейшую техническую обработку Конечно, мы с вами можем оценить наивность традиционных туннелей, но молодежь уже мало интересуется этим.

Впрочем, наивное, собственно говоря, ближе к ощущению ужаса. Самые простые вещи бывают порой ужасными. Меня в общем-то волнует только наивное.

- А что для вас ужасно? - поинтересовался я. - Я в детстве лежал в больнице. По ночам в палате дети рассказывали друг другу "страшные истории", Одна из них запала мне в душу своей недосказанностью. Где-то в деревне была разрушенная церковь. Каждый, кто входил туда и смотрел на потолок, мгновенно умирал. Он умирал именно от ужаса, так как на потолке было что-то невероятно ужасное.

Собственно, это было "самое ужасное", лицезрение коего нельзя было выдержать. История обрывалась вопросом: что было на потолке? Ответ на этот вопрос, конечно, ни один человек не мог знать, так как все видевшие умерли. Однако слушатель должен был выдвинуть предположение, соответствующее ответу на вопрос, что для него является самым ужасным. Кто-то сказал, что на потолке человек видел сам себя в виде растерзанного мертвого тела. За неимением другой версии, большинство детей в палате согласились с этим мнением. Думаю, что в этом сказался детский эгоцентризм.