Вацлав Гавел. Жизнь в истории

Еще в 1972 году Вацлав упоминает в переписке, что трудится над адаптацией классической пьесы. Дело в том, что два его приятеля, которые в первой половине 70-х работали в пражском «Драматическом клубе», хотели как-то помочь своему старому товарищу. В качестве варианта сотрудничества родилась идея переработки пьесы Джона Гея «Опера нищего» (несколькими десятилетиями раньше Бертольд Брехт переработал ее же в свою «Трехгрошовую оперу»). К сожалению, имя Гавела оказалось слишком опасным даже для такого сотрудничества с официальным театром. Тем более что один из его друзей и сам вынужденно покинул «Драматический клуб» в ходе продолжающихся чисток. Поэтому «Žebrácká opera» сначала «легла на полку», хотя Гавел, по словам друзей, работал над ней с удовольствием.

Едва ли имеет смысл подробно сопоставлять тексты Гея, Брехта и Гавела, но важно отметить главное отличие, привнесенное в сюжет чешским драматургом. Если у предшественников Гавела Мэкки-нож отправлен на виселицу, но спасается благодаря своего рода Deus ex machine, то у «Нищенской оперы» Гавела конец более мрачный: Макхит получает жизнь и свободу за то, что становится тайным осведомителем полиции.

«Бедой немецкого театра является то, что он переполнен брехтовскими ассистентами – каждый, кто когда-то приготовил Брехту кофе на репетиции, выдает себя за его ученика», – саркастично заметил Гавел в одной беседе 80-х годов181. И, кажется, именно авторитет Брехта привел к тому, что немецкие, австрийские и швейцарские театры, где Гавела всегда играли немало, этой пьесой не заинтересовались. В марте 1976 года она была поставлена в Италии, в триестском Teatro Stabile. Но первой профессиональной премьере предшествовала премьера любительская, ставшая большим событием и в жизни Гавела, и в истории чешского театра.

Нам уже встречалось имя Андрея Кроба – сначала рабочего сцены, потом сценографа театра «На перилах». Кроба можно назвать учеником Яна Гроссмана, но в 1967 году он покинул театр из-за разногласий с директором Водичкой. Некоторое время работал смотрителем замка Бржезнице (именно там, в гостях у Андрея, Гавел написал пьесу «Трудно сосредоточиться»), затем трудился как инженер сцены в разных пражских театрах и цирках. В 1974 году Кроб создает любительскую труппу, с которой и поставит «Нищенскую оперу» Вацлава Гавела.

Первые репетиции шли в Градечке, а для представления выбрали район Горни Почернице. Это была глубокая окраина Праги – достаточно сказать, что до 1974 года, то есть всего за пару лет до описываемых событий, это место считалось отдельным городом. Постановщикам удалось договориться с руководством ресторанчика «U Čelikovských». Местные власти о задумке были уведомлены и никаких препятствий не чинили – правда, они, кажется, решили, что речь идет о спектакле по Брехту, а фамилия Гавел им ничего не сказала.

При подготовке спектакля Гавел проявил себя настоящим драматургом. Он написал Андрею Кробу письмо, в котором несколько раз подчеркнул, что совершенно не хочет вмешиваться в работу режиссера. И одновременно на нескольких десятках страниц подробно объяснил старому другу, что тот должен и чего не должен делать. Это при том, что Гавел Кробу доверял и потом часто говорил, что именно его считает лучшим постановщиком своих пьес.

Не все просьбы и рекомендации Гавела были выполнены. В частности, он настаивал, чтобы в тексте вообще не было поправок или купюр, но одна замена все-таки произошла. У Гавела один из второстепенных персонажей, пьяница, два раза громко кричит: «Да здравствует свобода печати!» В постановке 1976 года тот же герой произносит «Будущее за алюминием!» – эта фраза заимствована у поэта, беллетриста, художника, философа, путешественника, фотографа, изобретателя, авиатора, педагога и гинеколога-самоучки Яры Цимрмана, своего рода чешского Козьмы Пруткова, выдуманного в 60-х годах писателями Иржи Шебанеком и Зденеком Свераком. Много лет спустя, когда «Žebrácká opera» снова появилась на сцене в постановке Андрея Кроба, пьяница, уже в точности по авторскому замыслу, провозглашал свободу печати.

И вот этот, казалось бы, любительский спектакль на окраине города имел оглушительный успех. В зале присутствовало несколько сотен человек, в основном, конечно, друзей автора, режиссера или актеров, но Гавел был счастлив. Он видел свою вещь на сцене впервые за шесть лет и говорил потом, что не получал такого удовольствия ни в Вене, ни в Нью-Йорке. И это даже с учетом того, что флер любительства ощущался до самого конца; например, один раз исполнитель роли Макхита забыл слова, ушел за кулисы, повторил их, вернулся – и сорвал овацию!

Вот что Гавел писал Альфреду Радоку: