Вацлав Михальский. Свет любви

В двух соседних абзацах Михальский показательно сводит отношение к арестованному Петену немцев и французов, и читателю остается сделать единственно возможный вывод: немцы были к Петену гуманнее, чем соотечественники маршала. Через следующую информацию, взятую из исторических документов, подчеркивается то, что наверняка вызывает непонимание у Вацлава Михальского: Петен «содержался не только без военных почестей, но и без снисхождения к возрасту и к былым заслугам».

Несомненно, что на протяжении всего повествования Петен вызывает у Михальского симпатию. Это отношение явственно проступает и в словах, венчающих сноску: «Маршал Петен умер в возрасте девяноста пяти лет, так и не увидев моря, катящего волны к берегам его любимой Франции, так и не поняв, за что его наказали столь жестоко».

Муж Марии Мерзловской Антуан, участник боев за Верден, награжденный офицерским крестом Почетного легиона, близко знал и Петена, и де Голля. Он, хорошо разбиравшийся во французской политической кухне времен Второй мировой войны, еще весной 1941 года высказал предположение, которое впоследствии сбылось: «Де Голь не любит тех, кто не поддакивает ему, не вытягивается перед ним в струнку.

Но, кажется, война вынесет его на гребень, его „Свободная Франция“ пока кучка эмигрантов. Чепуха! Но, если немцы начнут проигрывать, а так и будет, союзники вознесут его на пьедестал, а из твоего Петена сделают изменника родины или кого-нибудь в этом духе…».

В романе большинство героев (банкир Хаджибек, туарегский царек Иса, Мария Мерзловская и т. д.) воспринимают де Голля традиционно – как освободителя Франции, как человека, который вернул ей статус великой державы. Формально это, конечно, так. Но фактологически о реальном вкладе Франции в победу над фашистской Германией можно говорить лишь с большой-большой натяжкой, если вообще можно говорить… Примерно так, думаю, видит ситуацию и Вацлав Михальский. Об этом свидетельствует изумленная реакция Вильгельма Кейтеля при подписании безоговорочной капитуляции Германии: «Так что, мы и французам проиграли эту войну?!».

Итак, сказанное и многое другое, что осталось за пределами моих суждений, позволяет говорить о Михальском как об историке, а лучше – как о человеке с историческим мышлением.

Вацлав Вацлавович, это качество, естественно приобретенное или сознательно взращенное? И кто из писателей разных эпох с историческим мышлением Вам наиболее близок?

В. М.: Александр Дюма. Взгляните новыми глазами на его «Трех мушкетеров», «Десять лет спустя…». Это не литературное пойло, а очень серьезные книги, в том смысле, о котором Вы говорите.

И конечно, как же без Льва Толстого с его «Войной и миром» и Михаила Шолохова с «Тихим Доном».

Но ведь и маленькая по числу страниц «Капитанская дочка» Александра Сергеевича Пушкина – вполне большая история.

Ю. П.: Во всем, о чем пишет Михальский, видны фундаментальные знания, почерпнутые из разных научных источников, появившиеся в том числе в последние годы. Например, говоря о «русских рабах Роммеля» в эпопее «Весна в Карфагене», с которыми судьба свела Марию Мерзловскую в Африке в годы Второй мировой войны, писатель ссылается на работу востоковеда А. Е. Егорина и документальные фильмы «Война Роммеля», «Клад Роммеля», вышедшие в 2007 году в Германии.

Научные сведения, взятые из разных источников, Михальский органично растворяет в художественной ткани романа и совсем по-другому подает эту информацию в сносках. Во втором случае получается «продукт», который, как, например, в следующем отрывке трудно жанрово определить: «Туареги – народ жесткий, и остается загадкой, в чем причина удивительно родственного отношения к русским. Да, среди них не редкость голубоглазые и русые, ну и что? В чем все-таки причина? Может быть, в том, что Мария Александровна была когда-то признана святой? Может, они были наслышаны о русской царице одного из их племен – Ульяне? А есть даже версия, что туареги – прапредки южных славян… Странно, но именно к ним бежали от балканской резни многие сербы. Туареги – единственные, кто за четырнадцать веков арабского владычества сохранили в чистоте не только свои народные обычаи, язык, но и свою уникальную письменность – „тифинаг“. У туарегских палаток еще и сейчас можно увидеть коврики со звездой Давида, а после иудаизма они были некоторое время христианами… Чудны дела твои, Господи!».