Ватутин

Потом И.С. Конев говорил о том, что в общем в Отечественную войну, которая произвела отбор кадров, выдвинулись люди хотя в большинстве своем участвовавшие в Гражданской войне, но без громкого прошлого за плечами. Это прошлое на них не давило, не навязывало им своих концепций, не заставляло смотреть назад — в Гражданскую войну. Они заканчивали оформляться как военачальники уже после Гражданской войны, проходили одну за другой нормальные ступени службы и именно поэтому шли вперед, а не останавливались на месте и не жили старым. И то, что из числа именно этих людей выдвинулись все ведущие кадры Великой Отечественной войны, не случайно...»

Сам Симонов, комментируя высказывания маршала Конева, сделал довольно убедительный вывод: «Определение меры ущерба, нанесенного армии арестами тридцать седьмого — тридцать восьмого годов, выбытием огромного количества командных кадров, в том числе высших, — проблема очень сложная психологически. К ней надо подходить очень осторожно и очень справедливо. В конце концов надо взять как аксиому, что по нашим представлениям, сложившимся к тридцать седьмому — тридцать восьмому годам, мы не можем делать окончательные выводы о том, как бы кто воевал в сорок первом году с немцами. Это один из коренных вопросов. Ответить на то, кто из погибших тогда людей как воевал бы с немцами, как мы и в какой срок победили бы немцев, будь бы живы эти люди, — все это вопросы, к сожалению, умозрительные.

В то же время существует факт непреложный, что те люди, которые остались, выросли в ходе войны и оказались у руководства армией, именно они и выиграли войну, находясь на тех постах, которые они постепенно заняли. И их право помнить об этом и относиться с известной горячностью и нервозностью к разговорам о том, что все бы пошло по-другому, если бы были живы те, кто погиб в тридцать седьмом — тридцать восьмом годах.

Мне кажется, что справедливее ставить вопрос в другом аспекте. Неизвестно, как бы воевали Тухачевский или Дыбенко — беру крайние точки, — но не подлежит сомнению, что если бы тридцать седьмого — тридцать восьмого годов не было, и не только в армии, но и в партии, в стране, то мы к сорок первому году были бы несравненно сильней, чем мы были. В том числе и в военном отношении...»

Безусловно, записанные Симоновым рассуждения Конева сугубо субъективны, как субъективен и сам Симонов в своих комментариях, но зерно истины тут есть, и в будущих серьезных исследованиях они имеют право на существование. Действительно, дело ведь не только в тех десяти—пятнадцати крупных военачальниках, но и в десятках тысячах командиров, которые пошли вслед за ними на смерть. Армия же осталась без руководящего состава в той тяжелой атмосфере подозрительности, которая разлагала все и вся, лишала людей инициативы и самостоятельности. Наконец, говоря о жертвах тех лет, нельзя не вспомнить, что многие из них пожали то, что посадили и любовно взращивали. Разве можно забыть о том море крови, которое пролил славный большевик Иона Якир при расказачивании на Дону и Кубани? А сколько невинных душ на совести интеллигентнейшего человека, любителя искусств, скрипичного мастера, атлета и жизнелюба красавца Михаила Тухачевского?! Ведь это он залил кровью мятежный Кронштадт, он отдавал приказ сметать с лица земли артиллерийским огнем вместе с жителями деревни восставшей Тамбовщины. Он, не поведя бровью, уже в тридцатом году расправился с группой военных специалистов старой школы, преподававших в советской академии. А что вытворяли Дыбенко, Смилга, целая плеяда «железных латышей»? Вспомнили ли они об этом, когда их вели в последний путь палачи Ежова и Берии?..

Николай Федорович всю ночь по дороге из Москвы в Киев не спал. Думал о неожиданном назначении, об арестах, не прекращавшихся ни на день. Было отчего растеряться молодому полковнику, только что назначенному на высокую должность. Врагами были объявлены те, с кого он долгие годы брал пример, арестовано все командование академии, более половины преподавателей, десятки его сокурсников, сослуживцев. Верил ли он в их вину? Не верил — свидетельствует Татьяна Романовна. Считал трагической, нелепой ошибкой, чьей-то злой волей, скрывавшей от вождя истинное положение дел. Вера в Сталина оставалась непоколебимой. Ее поддержал и скорый арест и осуждение, как многим тогда казалось, главного виновника всех бед — Н.И. Ежова. Мог ли тогда Ватутин подумать о том, что все это дело рук того, кого боготворила вся страна, что эти «ошибки» будут повторяться еще долгие годы и видные военачальники будут так же исчезать в бериевских подвалах, как и в ежовских? Даже в самые трудные месяцы войны, когда не только командиры, но и каждый солдат, каждая винтовка и штык были нужны, как воздух...

«Кому верить?» — в сотый раз задавал себе вопрос Николай Федорович, вглядываясь в пролетавшую мимо вагонных стекол темноту.