Вавилон

— Предположим, у вас есть свой путь, — сказал Стерлинг, ничего не уступая. — Предположим, мы не вступаем в войну, и Кантон сохраняет все свое серебро. Как ты думаешь, что они с ним делают?

— Возможно, — сказал Робин, — они потратят его.

Стерлинг насмехался.

— Этот мир принадлежит тем, кто его постигает. Мы с тобой оба знаем это, именно так мы попали в Вавилон. А на твоей родине правят ленивые, ленивые аристократы, которых пугает само упоминание о железной дороге.

— Одна общая черта.

— Очень смешно, Робин Свифт. Ты считаешь, что Англия должна быть наказана за то, что осмелилась использовать природные дары, данные нам Богом? Мы должны оставить Восток в руках продажных приниженных людей, которые растратят свои богатства на шелка и наложниц? — Стерлинг наклонился вперед. Его голубые глаза сверкали. — Или мы поведем за собой? Британия устремляется в огромное, сияющее будущее. Ты можешь стать частью этого будущего. Зачем все это бросать?

Робин ничего не ответил. В этом не было смысла; это был не добросовестный диалог. Стерлинг не хотел ничего, кроме обращения.

Стерлинг вскинул руки вверх.

— Что в этом такого сложного для понимания, Свифт? Зачем бороться с течением? К чему этот абсурдный порыв укусить руку, которая тебя кормит?

— Университет не владеет мной.

— Ба. Университет дал тебе все.

— Университет вырвал нас из наших домов и заставил поверить, что наше будущее может состоять только из служения Короне, — сказал Робин. — Университет говорит нам, что мы особенные, избранные, избранные, а на самом деле нас оторвали от родных мест и вырастили на расстоянии плевка от класса, частью которого мы никогда не сможем стать. Университет настроил нас против нас самих и заставил поверить, что единственным вариантом для нас является соучастие или улица. Это не было милостью, Стерлинг. Это была жестокость. Не проси меня любить моего хозяина.

Стерлинг посмотрел на него. Он тяжело дышал. Странно, подумал Робин, как сильно он себя накрутил. Его щеки раскраснелись, а лоб начал блестеть от пота. Почему, спрашивал он себя, белые люди так расстраиваются, когда кто-то с ними не согласен?

— Твоя подруга мисс Прайс предупредила меня, что ты стал немного фанатиком.

Это была откровенная приманка. Робин придержал язык.

— Продолжай, — усмехнулся Стерлинг. — Разве ты не хочешь спросить о ней? Разве ты не хочешь узнать почему?

— Я знаю почему. Ваш тип предсказуем.

Гнев исказился на лице Стерлинга. Он встал и подтащил свой стул ближе, пока их колени почти не соприкоснулись.

— У нас есть способы выведать правду. Слово «успокоить» происходит от протогерманского корня, который означает «правда». Мы связываем его со шведским песком. Оно убаюкивает тебя, позволяет усыпить твою бдительность, утешает тебя, пока ты не запоешь. — Стерлинг наклонился вперед. — Но я всегда находил его довольно скучным.

Ты знаешь, откуда произошло слово «агония»?» — Он порылся в кармане пальто, затем достал пару серебряных наручников, которые положил на колени. — Греческий, через латынь и позднее старофранцузский. Греческое agōnia означает состязание — первоначально спортивное состязание между спортсменами. Коннотацию страдания оно приобрело гораздо позже. Но я перевожу с английского обратно на греческий, чтобы бар знал, что нужно вызывать страдания, а не устранять их. Умно, нет?

Он одарил наручники довольной улыбкой. В этой улыбке не было злобы — только ликующий триумф от того, что древние языки можно взломать и переделать для своей цели. Потребовалось несколько экспериментов, прежде чем мы добились нужного эффекта, но теперь мы довели его до совершенства.

— Это будет больно, Робин Свифт. Будет чертовски больно. Я пробовал это раньше, просто из любопытства. Это не поверхностная боль, видишь ли; это не так, как если бы тебя проткнули лезвием, или даже как если бы тебя обожгло пламя. Она внутри тебя. Как будто твои запястья ломаются, снова и снова, только нет верхнего предела агонии, потому что физически ты в порядке — это все в твоей голове. Это довольно ужасно. Ты, конечно, будешь напрягаться. Тело не может помочь, не против такой боли. Но каждый раз, когда ты напрягаешься, боль удваивается и снова удваивается. Хочешь сам посмотреть?

Я устал, подумал Робин; я так устал; я бы предпочел, чтобы ты выстрелил мне в голову.

— Вот, позволь мне. — Стерлинг встал, затем опустился на колени позади него. — Попробуй это.

Он защелкнул наручники. Робин закричал. Он не мог сдержаться. Он хотел промолчать, отказать Стерлингу в удовольствии, но боль была настолько ошеломляющей, что он не контролировал себя, не чувствовал своего тела, кроме боли, которая была гораздо сильнее, чем описывал Стерлинг. Не было ощущения, что его запястья ломаются. Было ощущение, что кто-то вбивает толстые железные шипы в его кости, прямо в мозг, и каждый раз, когда он извивался, пытаясь освободиться, боль усиливалась.