Вчера

— Выпьем ещё? — полуспросила, полуприказала она и, не дожидаясь кивка со стороны Лупиноса, наполнила рюмки. Предзавкома, которого одолевали сомнения, правильно ли он поступил, отмежевавшись от Петлюка, тоже тянуло напиться вдрызг, так, чтобы скрыться в пьяном мареве от осточертевших проблем и забот, чтобы избежать необходимости утрясать, согласовывать, продвигать, поучать, подхалимничать, командовать и покоряться. Хотелось мещанского уюта с фикусом, ласки обыкновенной заботливой бабы и, если уж и говорить по правде, то и грешка с соседкой хотелось. Раз уж такая неразбериха на заводе заварилась, то не лучше ли уйти в свою раковину, держаться подальше от всяких там соревнований, совещаний, заседаний, угрызений совести и ущемлений самолюбия? Хотелось побыть просто зверем в лесу.

— Ах, Нора, грызет он душу твою, точно хорёк… Я так сочувствую тебе и, поверь, помог бы тебе, если бы моя помощь означала для тебя что–либо существенное и необходимое.

— Михаил, что вы, я так рада вашему вниманию. Один вы бываете у нас последнее время и один вы видите, как я страдаю. Вот уже девять лет, как я бросила сцену, перспективу и сижу, как дура, взаперти.

— Ужасно, Нора. Пошлите его ко всем чертям, вы же очаровательная женщина, вы ещё прогремите, найдёте счастье.

— Мишенька, милый! Я выбилась из сил, не могу никак угодить ему, что делать? — вырвалось у неё, и она вдруг, вполне натурально заплакав, припала к Лупиносу.

— Милый, вытяни меня отсюда. Не могу дольше, умру!

Потрясенный Лупинос отчетливо услышал удары собственного сердца. Оно бесцеремонно толкало его в дыхало тугими струями крови и нахально требовало: «Вспомни, ты же мужчина и хотел побыть зверем. Ну же!».

Лупинос обхватил плечи Норы, приподнял заплаканную головку и вцепился в её голодно вздрагивающие губы синеватыми и жёсткими своими. Почувствовав, что у него в руках бьется, тоже волнуясь, в нерешительности и ожидании, женщина, поднял её тяжелую, теплую и мягкую тушу и понёс, не разбирая дороги, задирая ногами ковер, опрокидывая стулья, тычась то в стол, то в сервант, пока не надыбал дверной проём, протиснувшись в который, восхищенно сопя, втащил замершую Нору в спальню.

… Потом они, обнявшись, неодетые, стояли бесстрашно у окна, любуясь вечерним городом, совершенно не думая о том, что любой момент может вернуться Петлюк и откроет дверь своим ключом. Из широкого окна открывался вид на стройку жилого массива, длинные многоэтажные корпуса недостроенных панельных домов напоминали многозначные цифры в примерах на сложение столбиком. Кто–то начертал их по синему листу неба у нижней кромки. На заднем плане пышно дымили трубы металлургического комбината.

Подъемные краны стройки казались изящными математическими знаками радикалов. Незаметные издалека крановщицы, несомненно в красных косыночках передовичек, круглосуточно извлекали из цифр новостроек квадратные корни. Народ трудился, густо исписывая синий лист неба у горизонта, народ старательно решал задачку, заданную ещё покойным Учителем. Миллионы ответов на миллионы вопросов в виде уложенных в стены домов кирпичей пока устраивали педагогический совет во главе с Никитой Сергеевичем.

Нора, в отличие от заработавшихся руководящих мужиков, не задумывалась о судьбах человечества, но приятный индустриальный пейзаж городских новостроек тронул и её подобревшее сердце. Лицо её одухотворенно запылало:

— Миша, надо жить иначе. Я поняла, что нужно пойти работать. Я ещё буду играть! Я ведь актриса, Мишенька, и я так хочу играть, работать над ролью, страдать и кипеть, слышать как вздыхает преображенный тобою партер.

Лупинос, тоже преображенный прелестной женщиной, слушал, как зачарованный.

— Идем, Миша! Я теперь не смогу здесь оставаться, идем! Я бросаю его, к чёрту! — Нора метнулась к шкафу, широко распахнула взвизгнувшие дверцы и горячливо накинулась на платья, сдёргивала их с плечиков, комкала, заталкивала в чемодан, освещая дрожащими бликами тревожной радости не только своё внезапное решение, но и сумрачные лабиринты мыслей профсоюзного активиста.

«Во как перевернулось!» — тяжело думал он, ещё не веря в реальность содеянного с начальничьей женой и тем более намечающегося, не веря в то, что Нора идет к нему, забытому богом и женщинами отцу двух детей, бросая при этом такого уважаемого в городе партийца.

— Какой там он коммунист! — угадав его мысли, убежденно заявила Нора. — Озверевший одиночка, отбившийся от стада, требующий к тому же, чтобы ему и душу отдавали, сластоеду недолеченному…

— Какую душу? — не понял Лупинос.

— Арбуз едим когда, он себе постоянно душу забирает, — злопамятно усмехнулась Нора.

— Ну, если только в этом дело, — облегченно рассмеялся Михаил, — тогда пошли!

Он взял Нору за горячую руку, ласково и осторожно, как маленькую девочку, и повел ее к выходу. Правую руку ему оттягивал её несуразно большой чемодан.

Уже на улице, голосуя в надежде поймать проносящиеся мимо такси и обдумывая, что он скажет старшей дочери, Лупинос высказал то, чего так ждала Нора:

— Не бойся, когда мы вытрезвимся, я не передумаю!