Вчера

Сквозь отверстие в полу, широкое словно дверь и огороженное металлическими поручнями, — в него во время ремонтных смен майнают демонтированный хлам, металлолом и инструмент, — сквозь это отверстие Сёма пытается рассмотреть циферблат электрочасов, висящих внизу, в дозировке. Вроде, как 22.35. Отлично! Ну что же, попить водички и можно начинать загодя прибирать рабочее место, ведь пересменка — в полночь.

Независимой самостоятельной походочкой он спускается звонкими ступеньками стального трапа в дозировку, усмехается Наде, веселой, запылённой, как чертёнок, дозировщице. Интересно, как она выглядит в платье, а не в комбинезоне? И хороши ли ножки? Жаль, если раскоряки. А лицом — хорошенькая. Он и она заходят на завод через разные проходные, и Сёма, увы, ещё ни разу не видел Надю при параде.

Но теперь, когда он познакомился с Ириной, все девчата потеряли в глазах Семёна немало привлекательности. И глазки уже не такие прозрачные, и улыбочки искусственные, и взгляды примитивные, и походка некрасивая, хотя как ходит Ирина он ещё толком и не видел, разве что разок на пляже, и, понятно, только помнил в жутких подробностях ту невозможную ночь, когда бежал с ней тёмным ночным парком, а за ними с первобытным рёвом катилась толпа хулиганов. Страшная, унизительная ночь.

Семён поправляет пояс, словно завидел офицера, и шагает прямиком к сифону с газированной водой, послабляет кран и маленькими глотками — от холода зуби сводит! — пьёт холоднющую газировку.

— Айда к нам, Сёма, поболтаем, — приглашает его Оксана. Она взрослее Надежды и Семёна, но на работе комбинезоны уравнивают всех, так что Сёма признаёт допустимым быть с ней на ”ты».

Он слушает молча, его мысли далеко, с Иринкой. Девчачий трёп неинтересен, больше сплетни, малосольные анекдоты, то да сё. Так себе трепотня, можно было бы и не встревать. И Семён через минуту–другую встает, изображая, что наговорился до отвала.

Оксана что–то бормочет неинтересное о том, как их подругу обидел какой–то тип. Обещал жениться, а опосля связался с хозяйкой, где подруга и этот самый её кент квартировали, и бросил Людку, даже уломал её сделать подпольный аборт. Дело закончилось трагично. Бабища, которая «обрабатывала» Людмилу, перестаралась с пенициллином, и в результате Людка сейчас лежит в больнице в тяжёлом состоянии. Отравление пенициллином.

Такого Семён не слышал сроду, но чужое горе не очень–то взяло его за душу, он с большим трепетом вспомнил, как они с Ириной спасались от погони, и ему вновь стало почти обморочно.

— Люди, если их воглавляют горлопаны, могут терять рассудок, — сказал тогда, в ответ на тысячу пессимистических Сёминых вопросов, Костя.

А тут какой–то банальный донжуан, неудачное увлечение… Ну и что же в этом такого? Смотреть под ноги надо! И он вспомнил свою сложную любовь к Нине.

— Не пройдёшься завтра с нами проведать Людку? — Попросила Надежда. Сёма подумал–подумал и из проклятой вежливости согласился.

— Ну, беги уже, а то не успеешь на рабочем месте прибраться, — выпровожает Сёму Оксана, и он, натягивая непослушные рукавицы и вздыхая по Ирине, громыхает металлическими ступеньками на верхотуру.

Вот так наверное, поднимался в «Восток‑1» Гагарин…

— Даю гарантию, что человек полетит через три–четыре года, — уверенно сказала Нина ещё в 1958‑м, когда Сенька только–только вернулся из своих жутких странствий.

Семён спросил тогда, чем она руководствуется в своих предположениях, ведь ещё ни разу человечество не преодолело земного притяжения.

— На интуиции, — как всегда с загадочной усмешечкой ответила Нина. И, представьте, мистика заключалась в том, что интуиция никогда Нину не подводила…

Громыхающие ступеньки быстро заканчиваются, и снова вокруг Сеньки стальная арматура, переплетения коммуникаций, химерные, но бесспорно земные ленты транспортёров.

Киевское время одиннадцать часов, точнее, двадцать три ноль–ноль. А ещё нужно успеть за шестьдесят минут подчистить грабаркой возврат, просыпавшийся у бункера 56‑го, именно там, где лента, обежав ведущий барабан, черкает по неподвижному неисправному ролику и обшкрёбывается этим роликом от остатков возврата.

Семён сбрасывает спецовку — непонятного землистого цвета брезентовую куртку (до чего же неуютная роба!) — и начинает расчищать завал. Родной совковой лопатой нагружает осыпь возврата в тачку, тачку катит к бункеру и переворачивает её над отверстием, продолбанным для этой церемонии в полу. Набросал — отвози! Смайнал — кати в припрыжку под погрузку! Тачек с двадцать за час. И когда Семёна окликает сменщик, чистенький, опрятный, с сидором в руке и папироской в уголке рта, Сёма, наконец, позволяет себе распрямиться и бросить веник под 56‑й.

Сообщает сменщику, что все ладненько, хотя, как всегда, никто не позаботился сменить ролик, из–за чего под 56‑й немилосердно сыплет. Что бункеры почти полны, — и бокситные, и антрацитной пыли, и возврата. Что снова вкалывали у восьмой. Что завхоз дармоед Минченко опять не обеспечил мётлами, и вот каким деркачём пришлось такую большую квадратуру подметать.