Вчера

Проснувшись сегодня утром, я вдруг понял, что не могу вспомнить ничего из происходившего два дня назад. Это катастрофа. Как будто огромный нож вонзился мне в сердце. Весь день я провел в оцепенении. Я всегда считал себя дуо. Все вокруг были уверены, что я дуо, как мой отец (а не моно, как мать), – и не я ли, между прочим, был первым учеником каждый год начиная с семи лет? По закону о классовой регистрации (1898) я должен завтра зарегистрироваться в Моно-департаменте. А также сообщить начальнику Кембриджширского отделения полиции, в котором сейчас служу. От моей будущей карьеры останутся жалкие огрызки – в отставку я уйду все тем же простым констеблем. [Для себя: помолчу некоторое время и посмотрю, что из этого выйдет. Как они узнают, что я моно, если я буду держать язык за зубами? Выход есть, я уверен. Все говорят, что в усвоении дневниковой информации моно и дуо равны. Отныне я буду записывать все еще подробнее и внимательно изучать. Вставать еще раньше каждое утро – если постараться, наверняка можно выучивать больше семидесяти процентов. Я не позволю превратить в пар мои мечты и амбиции.]

Дневник Ханса Ричардсона, 1990

Глава четвертая Ханс

13 часов 15 минут до конца дня

Марка Генри Эванса пришлось отпустить, к сожалению. С куда большим удовольствием я захлопнул бы за ним дверь камеры, той, что находится в глубине нашего отделения.

Этот человек мне лгал. От него явственно несло чем-то подозрительным.

Но у меня ничего против него не было. Кроме мутного и бессвязного дневника покойницы, которая путалась с ним, несмотря на какую-то обиду. Тухло-ботоксная, экс-булимическая, просидевшая семнадцать лет в психушке тетка. Которая, по ее словам, открыв в один прекрасный день глаза, обнаружила, что помнит все свое прошлое. Ее дневник никак не тянет на прямую, неопровержимую улику, которой можно пригвоздить Эванса.

Я изучаю расстановку сил на шахматной доске и двигаю вперед белую пешку.

Мужчина лжет. Я ему не верю. Но женщина еще хуже. Нельзя доверять ни единому слову из ее дневника. Факт: белок, ответственный за краткосрочную память, подавляется после двадцати трех лет. Претензии Софии Эйлинг на обладание полной памятью противоречат как науке, так и логике.

Большей нелепости я, кажется, не слыхал никогда в жизни.

Очередь черных, и я двигаю вперед их пешку. Вполне самоубийственный ход.

Вчерашние события отпечатаны у меня в голове с кристальной ясностью. Я помню все, что происходило в этот день. Ярко и красочно. Каждый свой шаг, с того момента, когда я проснулся утром в легком похмелье, и до того, как заснул опять над книгой «Десять заповедей, которые нужно знать, чтобы продвигаться по службе». События, происходившие до моего восемнадцатого дня рождения, помнятся так же ярко. Например, курс криминологии, которую я тогда изучал, – до мельчайших подробностей. Я даже вижу поры на носу седоватого профессора, читавшего нам «Введение в криминологию» (он же написал пятитомный учебник к этому курсу). От него еще несло застоявшимся табаком, нестираным вельветом и горелой колбасой.

Но как, черт побери, можно помнить все после двадцати трех лет? Это немыслимо.

Я двигаю белого слона вперед по диагонали, и пешка-самоубийца выходит из боя.

Если что-то похоже на сырую неочищенную фантазию, то оно, скорее всего, ею и является. Во мне борются два желания. Первое – дочитать сегодня дневник Софии. Второе – оставить его на завтра. Факт: в первые двадцать четыре часа после того, как я взялся расследовать преступление, меня должны интересовать только железобетонные, неопровержимые улики. Особенно когда речь идет об убийстве. Да, я рассчитываю установить личность преступника до конца сегодняшнего дня.

Я встаю со стула, ибо мне срочно требуется новая доза кофе. Но не успеваю я сделать шаг к кофейному автомату, как в дверь кабинета влетает юный Тобайас.