Вчера

Должна отметить обстоятельство, основоположное, если вы хотите хоть чуть узнать моего брата. Он сроду ничего не читал и не собирается. У него, можно сказать, аллергия на всякое чтение. Его разочарование было бы таким же естественным, если бы даже сам Пушкин вздумал черкнуть ему на досуге пару строк.

Вдумайтесь, великие мыслители мира, вздрогните, гуманитарии всех мастей и прочие поэты с публицистами! Вся сила и страсть ваших душ, тонкость обращений, внезапность сюжетных поворотов, глубина выводов и убедительность глаголов разбились бы о добродушное чело моего непоколебимого Лешки, как наивные океанские волны о береговой базальт.

Леха в гробу видел любую художественную, а с ней — техническую, учебную и прочую литературу. Но кое-что Лешка, разумеется, не может не читать. Вот, например, они проходили «Войну и мир». Смирившись с неизбежным, он пару вечеров стоически вычитывал из этой возмутительно толстенной книги заданные кровожадной литераторшей главы.

Как-то он оторвался от страницы, долго смотрел в потолок, а потом спросил:

— Катя, а что такое нимфы?

— Не что, а кто.

— Хорошо, кто такие нимфы?

— Были такие мифологические животные в виде девушек.

— Были, значит… — протянул брат. — А какого они были цвета?

— Ну, какого… Какого-какого… Обыкновенного. Розового или бежевого. Или, может, светло-зеленого…

— А если их испугать, какого цвета?

Этот вопрос, признаться, поставил меня в тупик.

— А зачем их пугать?

— Тут написано, что панталоны у князя Ипполита были «цвета тела испуганной нимфы»…

— Где?! — рассвирепела я.

— Вот! — развернул он Толстого.

Я смотрю на страницу номер 14 школьной хрестоматии… И сама вижу этот несравненный толстовский эпитет.

Ну что, дорогой знаток отечественной литературы, Вы открывали Толстого с той же стороны, что мой брат?..

Есть в Москве дворики, которые время обходит стороной. Я люблю отыскивать такие. Вот и сегодня, в пурге тополиного пуха заблудилась вблизи Арбата. Дома обступили, взяли в полон. С трудом выбралась на Сивцев Вражек. Вздохнула свободней. Вот Арбатская площадь. По подземному переходу, мимо летучей торговли — пивом, котятами, экспресс-портретами — вышла на Никитский бульвар. Вот в этом дворике, скрытый зеленью, в бронзовом кресле — Николай Васильевич Гоголь. Заглянуть?

На высокий лоб падает позеленевшая металлическая прядь. Придавлен Николай Васильевич бронзой. Памятник, писали о нем, запечатлел Гоголя угрюмым, павшим духом. Но мне кажется, лицо Гоголя спокойно. Терзаний нет — лишь ироничное любопытство. К потомкам?

Эпизод сочтут выдуманным, но передаю его без всякой «литературы», стенографически. Две подружки-школьницы, стуча каблучками, ворвались в тополиную тень, хлопнулись на скамеечку неподалеку.

— Все, завтра последний экзамен, и…

В этом «и», в этом лице — ликующий приговор школе и забубенная жажда большой жизни.

— У тебя что?

— Литература. А, сдам!..

Гоголь заерзал в кресле, прислушался.

— Париться три часа будешь, — посочувствовала товарка. — В такую жару сочинение… Кстати, ты видела Светкино новое платье? Бой-френд подарил на выпуск. Ужасно дорогое.

— Ей не идет.

— Да? Мне бы пошло. А темы на завтра выдурили?

— Выдуришь тут. Клади на лапу. Где на всех наберешь? Да сказала — напишу. Вон, возьму какого-нибудь Гоголя…

— Хоть «Ревизора»-то читала?

— Да читала, читала.

— И про что там?

— Как один облом, его Миронов играет, приезжает в город, а там его за шишку принимают. Ну а он, не будь дурак, начинает клеиться к губернаторше и к дочке ее заодно.

Обе покатились со смеху.

Из библиотеки вышел молодой человек, глянул на хохотушек. Одна толкнула другую:

— Такой, что ли, облом-то?

— Не, этот в джинсах.

Опять покатились.

— Слушай, это он на тебя или на меня глядел?

— На обеих, как на губернаторшу и дочку…

— Ох, — зашлась со смеха товарка, — Кончай, Лидка. На обеих!..

— Ну, а потом обвенчается с губернаторской дочкой и смоется. А после все и откроется, ну, что он не ревизор, а просто погулять вышел.

— Охо-хо! Ой, не могу, — уже басом гудела подруга, — Я счас рожу от тебя!..

— Все, конец. На этом поставлю точку и сдам. Законных три балла… Вечером закатимся в «Метель», отпразднуем?

— Ты как, с Витюшей?

— Сдался он мне. Прохора знаешь, с Плющихи? Давно на «БМВ» подъезжает. Только мигни…

Они снялись. Гоголь остался. Сидел сирый, забитый тополиным пухом, и сокрушался про себя, как страшно далек от народа. Сожалел, что уже не в силах переписать «Ревизора», а может. Что не сможет вечерком подкатить на «Мерседесе»…

Где-то читала, что Гоголь со всеми его фантасмагориями умещается в семнадцать килобайт дискового пространства. А в Интернете варятся миллионы мегабайт. Но равен ли Интернет Гоголю?

Не можешь ползать по сетям, не сечешь в разных примочках и наворотах, не знаешь основного закона двоичности чисел — на тебя смотрят, как на недоумка.

К управлению миром рвется интеграл. А я не могу справиться с этим изогнутым многоэтажным чудищем. Не могу разложить его на множители, более того, подозреваю, что он и на множители-то не раскладывается…